«Начинается в театре движуха»: режиссёр Талгат Баталов о московской сцене и сделках с совестью
Режиссёр Талгат Баталов о московской сцене и сделках с совестью
— У нас в гостях русский режиссёр Талгат Баталов из города Ташкента. Здравствуйте, Талгат.
— Здравствуйте.
— Как вам не стыдно быть узбеком?
— Ну я родился в Узбекистане.
— И зачем вы теперь портите нам, русским, воздух здесь?
— Ну что поделать… Пришлось.
— Что вы думаете про Манижу? (певица Manizha будет представлять Россию на конкурсе «Евровидение-2021». — RT)
— Мне кажется, Манижа очень крутая. Я с ней знаком, и певица она офигенная. Я не слышал эту песню, правда, потому что совсем Евровидением не интересуюсь и никогда не интересовался, но она очень круто поёт, и, мне кажется, есть все данные для того, чтобы вообще победить там.
«Песня должна цеплять»: что говорят о выдвижении на Евровидение певицы Manizha
— Ну вот ты считаешь, девушка из города Душанбе имеет право представлять Россию, петь под русским триколором? И вообще не смешно ли это, когда девушка-таджичка поёт песню под названием Russian Girl?
— Мне кажется, это, наоборот, хорошо.
— Почему?
— Постмодернизм, весело.
— А что в этом?..
— Ну… это же давно конкурс такой, он превратился в шоу.
— Не мучайтесь. Вы не на канале «Культура», Талгат. Давайте не подбирайте слова.
— Блин. Я не мучаюсь. Мне кажется, хорошо. А что такого? У нас многонациональная страна, в конце концов. Во-первых, Манижа — гражданка России. Это раз. Это самое главное. Паспорт у неё российский. Имеет право. Платит здесь налоги. Чем она не россиянка? То, что она родилась в Душанбе, — ну кто только где не родился. Давайте искать кто. Окажется, что половина людей, которые делают кино, родились в Ташкенте, в Узбекистане. Могу ташкентских актёров, режиссёров перечислить.
— Давайте перечисляйте.
— Бекмамбетов — ташкентский.
— Татарская сволочь.
— Джаник Файзиев — ташкентский.
— Тоже татарин.
— Узбек, по-моему, вообще.
— Узбек — Джаник Файзиев?
— Да.
— Кошмар.
— Вержбицкий из Ташкента. Лёша Франдетти из Ташкента. Да блин…
— Это всё ташкентское лобби самого Талгата, поэтому он знает, кто из Ташкента, но не знает, кто человек из Подольска. Я вот человек из Подольска, такая театральная цитата… Значит, ты сейчас поставил спектакль по Уэльбеку?
— Ну да.
— В Театре наций.
— В Театре наций, да. Ну как сейчас? Поставили мы его давно, но просто наступил локдаун, потом выпустили из локдауна, потом полгода его не играли, пришлось перевыпускать и ставить практически заново.
— Он про что?
— Роман — про исламизацию Европы.
— Про то, как вот такие, как ты, пробрались в наши европейские города, захватили власть, поставили всех нас, европейских людей, на колени.
— Было бы интересно, если было бы так. Но роман как раз не об этом. Роман как раз о том, что это всё происходит совершенно без сопротивления, потому что в данном случае…
— Потому что, как считает Егор Холмогоров, мы — скот.
— Ну в спектакле и в романе всё-таки идея в том, что нечего противопоставить спокойно приходящему сильному, крепкому исламу. Президент, который выигрывает выборы в романе и в спектакле, — он абсолютный француз, хорошо говорит на французском, нравится французам после левой повестки, которая долго была во Франции. В 2022 году этот кандидат всех радует, все за него прекрасно голосуют и, собственно, никто не сопротивляется. Собственно, никакого терроризма, никакого захвата — спокойно приходит к власти, потому что предлагает взамен либеральных ценностей вернуть семью, детей, да, традиционные ценности. И оказывается, что, в принципе, все уже за это, все не против.
— Ты в это веришь сам?
— Ну роман немножко фантастический. Это же антиутопия.
— Или, наоборот, утопия. Для кого как.
— Я думаю, что всё-таки это скорее такой звоночек. Это роман для того, чтобы люди понимали, что может быть. Потому что Уэльбек на самом деле ещё тот сатирик.
— Что может быть, если что?
— Если люди не будут бороться за свои права и за те ценности, которые долгое время люди пытались восстановить, чтобы всё это произошло.
— А чем вот традиционные ценности — ценности традиционной семьи, множество детей, христианская или мусульманская вера — не те ценности, за которые люди боролись веками?
— Ничего плохого в этом нет. Я и за нетрадиционные ценности, и за традиционные, но дело в том, что роман как раз о том, что людям не оставляют выбора, а выбор должен всегда оставаться. Там же, собственно, история в том, что этот профессор Сорбонны Франсуа не может...
— Которого играет Володя Мишуков?
— Которого играет Мишуков наш прекрасный.
— Бывший фотограф, который стал артистом.
— Был артистом, потом фотографом и стал артистом.
— Какая прекрасная карьера. Я так хочу быть артистом, но меня никто не берёт. Даже узбеки меня не берут.
— Татары из Узбекистана.
— Да-да. Как в этом анекдоте про русского, про незваного гостя лучше татарина. Так, а вы-то сами за какие ценности? Расскажите.
— Я за свободу, за то, чтобы человек мог выбирать. Ну хочет он жениться — пусть женится. Хочет 500 детей — пусть родит 500 детей. Не хочет — пусть не женится, то есть это его личное дело.
— А личное ли дело человека, вот скажи, пожалуйста, бороться за те ценности, которые он считает истинными?
— Смотря как. В рамках закона — да.
— Нет, ну всё это в рамках закона. Вот очевидно совершенно, и, собственно, спектакль у Уэльбека вот об этом. Вернее, текст Уэльбека о том, что в реальности большинство людей — они за обычные, традиционные ценности. Это вот я, человек, который вполне себе нетрадиционных ценностей придерживается, просто констатирую. И в этом смысле всё это большинство совершенно осмысленно и сознательно голосует за себя. И вполне себе без всякого кровопролития выбирает вот этот путь. Не является ли этот путь на самом деле добродетельным?
— Нет.
— Почему? Это же большинство выбирает без всякой крови то, за что много лет боролись.
— Нет, ну, собственно, если это случается, то, наверное, да, это так. Но я не буду никогда с этим согласен.
— Почему? То есть ты против демократии?
— Я?
— Да, конечно. Против демократического выбора. Люди большинством голосуют вот так, а ты говоришь: «Нет, я с этим не согласен, это плохо». Что мы можем с этим поделать?
— Ну не знаю, я всё-таки думаю, что роман не об этом, не о том, как проголосовало большинство, а всё-таки о том, что те, кто мог этому противостоять, какая-то мыслящая верхушка, в данном случае профессура Сорбонны, — эти люди ничего не сделали. Они сидели, говорили на кухнях, переживали, а потом спокойно все приняли ислам. Те, кто принял, — принял, а женщины…
- Сцена из спектакля «Покорность» в Театре наций
- © https://theatreofnations.ru/
— Ты мусульманин?
— Нет. Я не мусульманин.
— Ты христианин?
— Нет.
— Ты просто атеист?
— Скорее, буддист. Но не мусульманин и не христианин. У меня и папа не мусульманин.
— То есть он просто не… Ну он татарин?
— Татарин, да.
— Он просто атеист советский?
— Да-да, советская семья, которая не придерживалась никаких религиозных взглядов, но при этом папа мне в 11 лет подарил краткий словарь атеиста.
— Какой хороший папа, господи. Познакомьте меня со своим папой.
— Офигенная книжка. На самом деле в религии начинаешь разбираться, потому что эта книжка полезная, поэтому у меня не было вот таких ортодоксальных мусульман, но, например, мой прадед говорил совершенно прекрасно на татарском, писал по-арабски, ходил в тюбетейке, был с седой длинной бородой — вот как рисуют аксакалов.
— Татарин?
— Татарин, да.
— То есть ты такой татарин совсем.
— Ну да, да.
— Вот давайте откроем, так сказать, зрителям секрет. (А может быть, я просто не прав.) Талгат, несмотря на то, что выглядит как гей, — он не гей. Ты не гей?
— Нет.
—Сразу как… «Нет». А я — да. Но тем не менее ты чувствуешь себя меньшинством в России?
— Нет. Не знаю.
— Ты, когда приехал из Ташкента в Москву, чувствовал себя меньшинством?
— Да. Пока у меня был зелёный паспорт — да, конечно, чувствовал.
— Ты помнишь свои первые воспоминания, когда ты приехал в Москву? Тебе сколько было лет?
— 18.
— Это какой был год?
— 2007-й, по-моему. 2007-й.
— Ты в Ташкенте уже учился в театральном училище, да?
— Да. В институте театральном.
— Ты не окончил?
— Нет.
— Ты приехал сюда и поступил в Школу-студию МХАТ.
— Во ВГИК.
— Ты потом перевёлся?
— Нет, Школа-студия МХАТ — магистратура.
— А, то есть ты окончил ВГИК?
— Да.
— Чей курс ты окончил?
— Ибрагимбекова.
— Ибрагимбекова, да? Рустама Ибрагимбекова.
— Да.
— Тебя просто взяли, потому что ты нацмен, да? Вот они тоже, видишь, кучкуются. Это как гей-лобби в этом самом…
— Он азербайджанец.
— А я знаю. Это неважно. Это всё ваше мусульманское лобби.
— Наверное.
— Тебя почему взяли? А у него что, был актёрский курс? А, ты сценарист?
— Учился на сценарном, да.
— Не можешь сформулировать нормально ни одну мысль, при этом ты писатель.
— Ну я не стал писателем. Стал режиссёром.
— Может, и к счастью. Расскажи, пожалуйста, когда ты приехал в 18 лет, твои первые ощущения от Москвы.
— Я приехал в ноябре, было охренительно холодно, была метель. Я никогда не видел метель. Я метель только видел в мультиках и в сказках. Была прямо метель такая вот, я был в шоке, было очень холодно. Это первое впечатление.
Я жил не в Москве, я жил в Химках. До Москвы ещё надо было доехать. Но я сразу решил ехать в холодный месяц, чтобы увидеть весь ужас русской зимы. Первые воспоминания — это холод.
— А что ты делал весь этот год, пока не поступил во ВГИК?
— Работал.
— Кем?
— Официантом.
— Где?
— В Куркине, в посёлке.
— Там какой-то есть ресторан?
— Ну такой ресторан-столовая-кафе.
— А почему? Потому что это близко к Химкам?
— Потому что мой брат там работал администратором и устроил меня официантом.
— Сколько ты получал, ты помнишь?
— Блин, я помню, что меня нельзя было называть Талгат.
— Почему? А как?
— Потому что тогда… Вот сейчас же пишут уже любые восточные имена. А у меня был бейджик «Толик».
— Толик? Я так тебя и буду называть.
— Потому что нельзя было «Талгат».
— То есть считалось, что русские люди не любят…
— Типа шеф в ресторане: «Да у нас тут дачный посёлок, они не смогут это выговаривать…» И «Толик» было.
— Тебя это смутило тогда?
— Да, очень сильно на самом деле.
— А почему ты согласился быть Толиком?
— Мне тогда нужна была работа, потому что деньги, которые я привёз, быстро закончились, хотя меня родители нормально снарядили, потому что многие приезжают и с меньшей суммой. Я из Узбекистана приехал — у меня было $1500.
— А что же они у тебя быстро закончились-то?
— Ну потому что надо было снять комнату в этих Химках, туда-сюда. Потом все друзья здесь были, пока все встретились — все деньги пропили, потратили. Мне нужно было работать. Но я там недолго работал на самом деле. Я работал официантом в Куркине два месяца, а потом устроился режиссёром на завод.
— Режиссёром чего, я стесняюсь спросить?
— Режиссёром жизни завода. Я вёл типа документальную хронику завода.
— Какого завода?
— Завода по приёму и переработке лома чёрных металлов.
— Где он находится?
— Где-то в жопе мира находился. Верх серой ветки и низ серой ветки — два завода было.
— Да? То есть ты ездил, приезжал и?..
— Да, я должен был снимать… Во Владыкине один, а второй где-то…
— Ну какая-нибудь Щербинка.
— В Щербинке, да. Точно. Вот. И я целый год снимал это всё и раз в год монтировал корпоративный фильм. Они на корпорате бухали и смотрели.
— И было нормально тебе? Как ты устроился на такую работу?
— Через HH, как это раньше было.
— Head Hunter?
— Да. Через HeadHunter.
— Он и сейчас есть.
— Да. Я просто отослал резюме — и, в общем…
— Как ты поступил во ВГИК? Расскажи.
— На общих основаниях. Я даже ЕГЭ сдавал, потому что это был первый год, когда те уже, кто учился в институте, окончили школу, всё равно сдавали ЕГЭ экспериментально. Нас водили в школу, и вместе со школьниками мы сидели и сдавали ЕГЭ.
— Когда ты пришёл на завод металлолома, ты был Толиком или уже Талгатом?
— Нет, там, кстати, уже ничего такого не было, потому что, во-первых, ты понимаешь, кто занимается приёмкой и переработкой металлолома. Там вообще русских нет. В принципе, те, кто там работает, кроме, понятно, директоров, там русских людей не было. Они были прикольные чуваки на самом деле, такие, из Калининграда. Они довольно были европеизированы. Уже нанять человека, который типа документирует жизнь завода и за это платить зарплату, — это довольно странно, потому что…
— Может, они просто тщеславные мудаки, нет?
— Да нет, им просто было прикольно вести историю своей компании. Они где-то это увидели в Европе — что у чуваков, у которых такая же компания, они свою историю собирают. Они эти кассеты собирали, копили, чтобы потом, наверное, вспомнить.
— Тогда на кассетах ещё было?
— Ну на таких, на mini-DVD. У меня была камера, фотоаппарат.
— И лет тебе было 18?
— Да. С таким снаряжением гонял через всю Москву.
— Ты сталкивался в это время или вообще в то время, которое ты живёшь в Москве… Это большая часть твоей жизни или не большая?
— Получается, что почти…
— Половина.
— Скоро будет как половина практически.
— Ты ещё молодой. Я всё время забываю, что не все такие старые, как я. Сталкивался (помимо того, что ты стал Толиком, а потом обратно стал Талгатом) с настоящим, таким зверским национализмом?
— Да. Очень часто, именно когда появляется твой паспорт.
— Ну у тебя сейчас русский же паспорт?
— Сейчас — да. А тогда, когда зелёный паспорт, милиция, полиция, — им по фигу на самом деле, как ты на русском говоришь. Зелёный паспорт, ну любой паспорт другой страны для них — паспорт узбекский, ты узбек, всё, проверка регистрации. Я же про это сделал спектакль на самом деле.
— Да. Моноспектакль.
— Да.
— Он так и назывался «Я узбек», по-моему?
— «Узбек», да. И это, собственно, первая история, которую я в Москве сделал и которая как-то прозвучала.
— Это моноспектакль про то, как ты получал русский паспорт? Я просто не видел.
— Да. Это моноспектакль про то, как я получал российский паспорт, и всё, что с этим связано — все эти истории, как я менял узбекские документы на русские, — оказалось, что это довольно весёлые истории, которые есть у многих.
- Сцена из моноспектакля «Узбек»
- © goldenmask.ru
— А как ты менял узбекский паспорт? Я не видел спектакль. Уверен, что зрители в большинстве своём не видели.
— Слушай, это долгая, на самом деле геморройная процедура.
— Как ты вообще смог? Это же действительно такое VIP-развлечение. Не всем дают русский паспорт.
— Да. Ты подаешь прошение и получаешь или не получаешь квоту. Вот я получил квоту в Тверской области и ездил месяц несколько раз сдавать анализы, получать какие-то справки, стоять в очередях. Наверное, ты никогда не видел: в Федеральной миграционной службе…
— Я не видел. У меня всегда было русское гражданство.
— В Федеральной миграционной службе, чтобы проще формировать очередь, например, сделаны такие загоны, как для скота, то есть такой забор…
— Егор Холмогоров так считает.
— Да. Это чтобы очередь не расползалась, и люди, все, кто стоит в очереди в ФМС, — они просто в таком загоне, как для животных.
— Ну я тебе хочу сказать, что во многих посольствах западных приблизительно так же всё.
— Я думаю, что это действительно удобно, поэтому не то что… Выглядит это жутко, особенно когда это окраина Твери, район Юность, вокруг камыши, снега, загоны. Ну ездил по справке, по бумажке и медленно получал это гражданство. И там на самом деле… Это удивительно! Все эти женщины, которые там работают, вот с этими причёсками — они же обращаются с людьми ровно по паспорту: типа стал — стой, не это, тебе обязательно нужен какой-то сталкер-проводник, какая-нибудь другая тётенька.
«Сегодня я могу сказать: Россия — моя Родина!»: Милош Бикович получил российское гражданство
— Ты знаешь, они общаются совершенно не по паспорту… Скажи, пожалуйста, как ты решил стать режиссёром и зачем? Ты вот чувствуешь, что ты режиссёр?
— Ну да, конечно.
— Да?
— Не без сомнений каждый раз, но я думаю, да. Спектакли идут, и много где идут по много лет уже. А решил, что режиссёр, когда учился ещё в театральной студии при театре в Ташкенте на актёрском.
— Это был какой-то театр русской драмы что ли?
— Был ТЮЗ, потом молодёжный театр. У нас очень много русских театров в Ташкенте на самом деле.
— Я думаю, что у вас почти все театры русские.
— Нет, у нас поровну национальных и русских. Когда я учился на актёрском, мне всегда было интереснее не играть, не выходить на площадку, а придумывать этюды однокурсникам, сочинять какие-то истории и с ними работать. Самому мне выходить было не очень, это не моя история, хотя я в Москве тоже актёром поиграл в театре.
— Где?
— В «Театре.doc» и в Театре наций репетировал у Могучего.
— Но так, не сыграл?
— У Могучего — нет, но в «Доке» сыграл.
— В «Доке», понятно. А что у Могучего не сыграл? Он тебя забраковал?
— Нет. Там была какая-то история с составом, мы не совпадали просто со сроком. А уже я начал ставить спектакли, и мы с Угаровым поставили спектакль «Двое в твоём доме».
— С Мишей Угаровым?
— Да-да-да, с Михаилом Юрьевичем. Мы поставили спектакль «Двое в твоём доме», у нас был большой гастрольный тур, и он не совпадал уже с премьерными датами в Театре наций. И, в общем-то, чувак, который играл в составе, — он играл эту роль.
— Какие театры хорошие, а какие плохие?
— В Москве?
— Да.
— Блин, мне сложно сказать, какие плохие, потому что театров до фига.
— Ну вот МХАТ имени Горького — плохой театр?
— Я не знаю, потому что я ничего там не видел. Там же революция, изменения.
— Ну революция прошла три года назад.
— Не знаю. Ничего не видел, честно. Я и не пойду смотреть даже.
— Почему?
— Потому что мне неприятна фигура Прилепина, например.
— А фигура Боякова?
— Тоже, мне кажется, одного поля.
— А что тебе неприятно в фигуре Прилепина, скажи, пожалуйста.
— Мне не нравятся все эти просталинские высказывания. Вообще как бы не нравится…
— А может сталинист быть талантливым?
— Да, безусловно, конечно.
— Почему ты тогда не хочешь посмотреть талантливый спектакль талантливого сталиниста?
— Ну это же моё право. Не хочу. Неприятно.
— Безусловно, я тебя просто спрашиваю, что тебя останавливает. Если ты понимаешь, что человек может быть талантливым.
— Талантливый фашист, может быть, есть. Останавливает, что мне эти взгляды не близки. Не хочу видеть, что они там делают.
— То есть тебе удобнее засунуть голову в песок — сделать вид, что этого не существует?
— Да нет, почему… Существует прекрасный МХАТ Горького — пусть существует, но не хочу это смотреть просто, не хочу.
— Нет, ну это сейчас капризный ребёнок: не хочу, не хочу… Ты ещё упади здесь и ножками побей. Всегда должно быть какое-то концептуальное объяснение.
— Во-первых, я же всё равно вижу, что там происходит. Ничего там я ещё не видел такого, что бы меня заинтересовало: «Блин, надо пойти и посмотреть». Не возникало такого желания.
— Почему так получается? Вот объясните мне, Талгат. Мне вообще наплевать на театр. Честно признаюсь, мне ужасно стыдно, я и русское кино не смотрю. Единственный русский режиссёр, у которого я смотрел все фильмы, — это Андрей Звягинцев. Я вот, например, ни одного фильма Жоры Крыжовникова не видел, и, честно говоря, мне не стыдно, нет такого, как зов души. Почему так получается, что я подумал задать тебе вопрос: а какие театры были бы хороши? И все бы театры были бы либеральны? Правда же?
— Необязательно.
— Ну какие?
— Театр — это не политическая площадка.
— Ну как же не политическая площадка? Всё время артисты, режиссёры высказывают какие-то свои политические или по крайней мере общественно-социальные убеждения. Даже твой спектакль — это про убеждения.
— Да. Мне кажется, артисты и режиссёры как граждане высказываются.
— Безусловно. Я же не говорю… Владимир Вольфович Жириновский, когда про жирную таджичку говорил, тоже как гражданин, наверное, высказывался, а не как вице-спикер Государственной думы. Так что это всё просто граждане с либеральными позициями. Вот ты же не пойдёшь в театр «Сопричастность» смотреть «Короля Лира»? Это прекрасный театр, ты просто вообще не в курсе. Видишь, ты режиссёр — а я вот всё знаю. Такой театр находится на Курской, на улице Радио.
— А, да, всё, знаю, проходил мимо.
— Вот туда не пойдёшь, а пойдёшь в какой-нибудь МХТ, пойдёшь в свой Театр наций, в «Театр.doc» какой-нибудь, где творят люди, которые выходят против Владимира Владимировича Путина на улицу — закидывают камнями сотрудников госбезопасности и требуют смены нашей прекрасной власти.
— Кто из режиссёров и артистов бросался камнями?
— Вы все. Никита Сергеевич Михалков совершенно справедливо недавно сказал о том, что вы, твари, зарабатываете по 200 тыс. рублей в день. Это чистая правда. Вернее, так: Никита Сергеевич не знает, он просто думает, что 200 тыс., потому что 300 тыс. воруют в его, так сказать, прекрасном учреждении, где он владелец. А на самом деле по 500 тыс. в день зарабатывают артисты, а всё вот призывают: «Свободу Навальному».
— Блин, надо было в киноартисты идти.
— Это точно. Тебя могли не взять, ты бы играл какие-нибудь эпизодические роли татарских уборщиков.
— Поэтому надо развивать татарский кинематограф.
— Да. Вот почему действительно так получается, что вы, как бы богатые, сытые, обеспеченные люди, все против власти? Вы вообще приезжий.
— Да.
— И против власти нашей.
— Я гражданин России. Я не против власти. Почему? Я просто считаю, что, если люди хотят высказывать своё мнение, они имеют право это делать.
— Так нет. Я тоже считаю, что, если люди хотят выскавать своё мнение, пожалуйста, высказывайте своё мнение.
— Ну при чём здесь зарплата?
— Потому что это хороший аргумент. Вы говорите, значит, «коррупция, в России воруют, русский народ бедный», а сами ездите на, так сказать, огромных мерседесах стоимостью 7500 млн рублей и покупаете себе по три квартиры.
— Ну это точно не про театральных режиссёров.
— Да что ж не про театральных режиссёров? Очевидно, что руководство Театра наций не бедствует. Руководство МХТ тоже не бедствует.
— Ну не знаю. Я чужие деньги не считаю.
— Напрасно.
— Никита Сергеевич считает.
— Никита Сергеевич и свои считает, я тебя уверяю, тоже. Никита Сергеевич — богатый человек, в принципе, он оскаровский лауреат и заслужил. Так что он вполне себе заслуженный мужчина.
— «Оскар», да. У Рустама Ибрагимовича видел фотографию.
— Ну вот как так получается, что обеспеченные, мало работающие, сытые люди, проводящие свои будни в ресторанах, в ночных клубах, нюхающие кокаин, веселящиеся…
— Где это всё?
— Это в вашей жизни, Талгат. Не делайте вид, что у вас этого нет. Вы все против Владимира Владимировича Путина. Вот Павел Табаков — действительно изгнанный из Табакерки, сын Олега Павловича Табакова…
— Это, наверное, у всех надо конкретно спрашивать отдельно.
— Вот я тебя спрашиваю. Ты тоже. Я читал, видел в твоём Instagram. Не надо сейчас юлить задницей, как вы все это делаете. Давайте говорите, почему вы против власти? Честно признавайтесь.
— Да я…
— А, видишь, как сразу?
— Ну, во-первых, почему против власти? Мне кажется, люди хотят просто сменяемости этой власти. В этом же ничего плохого нет.
— Нет. Вообще ничего плохого нет.
— Собственно, какая разница, у кого сколько зарплата. Я вот, например, понятия не имел, пока Никита Сергеевич не сказал, сколько каждый отдельный человек зарабатывает. Во-первых, это же тяжёлая работа — сниматься…
— Тяжёлая работа — токарем работать.
— В кино сниматься — тоже тяжёлая работа.
— А в кино сниматься — это не тяжёлая работа.
— Не соглашусь.
— Это ты в забой иди и скажи рабочим, что в кино сниматься — тяжёлая работа.
— Было бы хорошо, если бы в шахте рабочие тоже получали бы столько. Это же, к сожалению или к счастью, просто вопрос рынка. Продюсеры делают такие ставки, столько люди получают. В театре столько люди не получают, например.
— Хорошо. Переформулирую вопрос. Меня действительно очень интересует. Не думай, что я на тебя наезжаю, ты не пугайся, мы же не в Узбекистане, мы в России. Здесь можно свободно высказывать своё мнение. У нас свободная страна. Я, кстати, без шуток это говорю, потому что, видите, мы сидим на канале RT и обсуждаем, почему люди выходят на протесты: и совершенно, пожалуйста, говорите. Я выуживаю от вас, чтобы вы сказали: «Путин — кровавый палач, я хочу, чтобы его не было», а вы боитесь, потому что вас вышлют в Узбекистан и там вы узнаете на самом деле, что такое кровавый палач. Как так получается? Вот к вопросу о Уэльбеке и твоём спектакле: меньшинство, которое лучше всех живёт, — оно против власти, а большинство, которое в забое получает по 50 тыс. рублей, — оно эту власть поддерживает?
— Ну, во-первых, я думаю, что не все, потому что я много по стране езжу. И всё-таки мне кажется, если лет пять назад ты где-нибудь в Сибири ехал в такси и общался с таксистом, то действительно все были за, то сейчас… Я вот недавно поставил во Владивостоке и много пересекался…
— Владик всегда был протестным городом.
— Ну окей, до этого был не во Владивостоке, на юге России, ещё много где. Сейчас я уже очень часто слышу от людей, которые не имеют отношения ни к какой богеме, тоже слышу настроения такие, не очень довольные.
— Какие? А что они недовольны?
— Налогами, например. Многие люди научились считать деньги, научились смотреть YouTube, то есть если сколько-то лет назад это всё, так сказать, люди были, которые только смотрели телевизор, то сейчас эта ситуация меняется.
— То сейчас они смотрят Владимира Соловьёва на YouTube? Спасибо большое, YouTube, что вы есть.
— Ну мне кажется, всё-таки это ещё связано с тем, что люди боятся очень возвращения 90-х: кто-то помнит о них, кому-то рассказали, что это было страшно, денег не было у людей.
— Да нет. Страшно не было, просто было неприятно.
— Ну, наверное, да, я плохо помню.
— Да ты вообще здесь не жил.
— Я жил там, да, у нас было спокойно: солнце, урюк, персики. Мне кажется, всегда всё равно люди, интеллигенция первая как-то реагирует на тревожные сигналы.
— Театр должен быть политизированным или нет?
— Совершенно необязательно, но он имеет на это право. Если он становится абсолютно политической площадкой, я не считаю, что это хорошо. Но, собственно, политический театр должен, конечно, быть.
«Раньше средней школы учить балету нельзя»: Николай Цискаридзе о талантливых детях, конкурентной среде и Instagram
— В России есть политический театр?
— Отдельно взятые спектакли есть, я думаю.
— Например?
— «Театр.doc» можно назвать политическим театром. Это частный театр, да.
— Нет, ну что значит частный — не частный? Он всё равно получает какие-то там…
— Ничего. Никаких. «Театр.doc» не получал от государства ничего.
— Никогда?
— Никогда. Вот абсолютно частный театр, где все спектакли сделаны на пяти стульях и без сложных декораций, без сложных каких-то технических вливаний, средств и так далее. «Театр.doc», конечно, много высказывался и много делал политических спектаклей.
— Это всё были спектакли определённой политической направленности, то есть как бы про одно?
— Нет, совершенно разные на самом деле.
— Например?
— Например, первый. Один из ярких таких спектаклей был «Сентябрь.doc». Когда случились бесланские события, то Гремина Елена Анатольевна начала собирать информацию со всех форумов: кавказских форумов, русских форумов и форумов, где сидят бывшие спецназовцы, которые обсуждали ситуацию со всех сторон, где кавказцы клеймили русских, русские — кавказцев. И, собственно, тогда это понятие создалось — «Театр.doc»: позиция, когда театр не высказывает позицию, а совершенно собранный документальный материал представляет зрителю, даёт зрителю возможность выбирать, думать и так далее. Поэтому никакой направленности у «Сентябрь.doc» не было, но была впервые в театре возможность услышать и увидеть это всё со сцены, потому что всё равно это другой тип контакта. И никогда ты не будешь в интернете сопоставлять это, а театр сделает эту работу.
— Вот ты сказал, театр негосударственный, как бы заранее оправдывая, что они против Путина, правда, у них нет денег государственных. Ты как бы сам подсознательно оправдываешь. На самом деле не существует же никаких государственных денег. Есть деньги налогоплательщиков, как мы понимаем, то есть на самом деле какие-то одни налогоплательщики не согласны поддерживать «Театр.doc», а какие-то налогоплательщики с удовольствием его поддержали бы. И в этом смысле я как раз удивлён, что у «Театра.doc» нет никакой государственной или городской поддержки. Очень надеюсь, что она появится, кстати сказать.
— Ну это была принципиальная позиция.
— Угарова и Греминой.
— Угарова и Греминой, да.
— Кстати, я не помню этой принципиальной позиции. Я помню, как у «Театра.doc» исчезла площадка, закончилась аренда и как они искали и всё время об этом говорили, что нас город не поддерживает, или государство не поддерживает, или город нас выгоняет. Что-то такое было. Так что про эту принципиальную позицию… мне она непонятна, во-первых, потому что, ещё раз повторяю, не существует никаких денег государства, не существует никаких денег Министерства культуры, существуют деньги твои, мои, но также деньги Егора Холмогорова или Владимира Вольфовича Жириновского — они такие же налогоплательщики. В этом смысле государство обязано перераспределять деньги налогоплательщиков в том формате, в котором налогоплательщики существуют, так что на один «Театр.doc» бы нашлось. Сейчас что происходит с «Театром.doc»? Просто зрители не знают. Так трагически получилось, что его основатели — и Михаил Угаров, и Анна Гремина, супружеская пара — они почти одновременно умерли пару лет назад, да?
— Да. У «Театра.doc» всё хорошо, новое помещение. Понятно, что не без сложностей, в том числе в отсутствие руководителей и создателей. Я, честно говоря, давно там ничего не делал и не слежу пристально.
— А за чем ты пристально следишь?
— Раньше в «Театре.doc» я был постоянно. Я там делал спектакли, играл спектакли и регулярно был в театре. Сейчас просто там не бываю так, как раньше. Собственно, если говорить про… Ты затронул ещё тему помещения «Театра.doc» — оно было абсолютно арендным, то есть каждый месяц…
— На Курской который.
— Нет, то помещение, которое было в Трёхпрудном. Елена Анатольевна писала сериалы и на свои собственные деньги каждый месяц это помещение арендовала, но потом в какой-то момент, когда какой-то спектакль кому-то не понравился — никто не знает кому, — это помещение не просто забрали. Был обыск — ОМОН, растоптали декорации, расхерачили всё это помещение, и помещение, которое было в аренде, в аренде отказали, хотя оно арендовалось у частных лиц, как и следующее помещение, которое было на Спартаковской. Там тоже внезапно через полгода арендодатель абсолютно честно сказал: «Ну знаете, мне всё-таки позвонили, и мне вам не очень удобно сдавать помещение». И после этого там открылся пивбар. Так вот «Театр.doc» и путешествует, потому что через какое-то время кто-то всё равно звонит и просит, чтобы «Театра.doc» в этом месте не было. Значит, кому-то сильно не нравится, что этот театр существует.
— Как? Ну вот опять же ты говоришь «кому-то», «кто-то» и «что-то». На самом деле бесконечно же всё это обсуждают. Обсуждают дело, которое, слава богу, закрылось, дело Кирилла Серебренникова. Кирилл два года отсидел под домашним арестом. Что говорят о деле Серебренникова в, что называется, театральном мире? Почему это произошло?
— Не знаю.
— Ну ладно?
— Нет, ну реально не знаю.
— Я же не знаю, что ты знаешь. Я спрашиваю, что говорят.
— Ну говорили, что непонятная история, непонятно почему. Он же вообще не материально ответственное лицо.
— Ну почему? Он был директором, в смысле художественным руководителем с материальной подписью.
— Да. Но у него был директор. Не знаю, слушай. Что-то говорили, наверное. Я как-то…
— Ну ладно. Ты же знаешь, что говорили. Как ты сам относишься к делу Кирилла Серебренникова?
— Ужасно, что оно было.
— Почему?
— Потому что мы видели все этот суд, мы видели, как это происходило.
— А что вы видели? Вот расскажи.
— Весь этот процесс — это же абсолютный балаган. Во-первых, возврат средств никого не интересовал, потому что в самом начале все средства в полном объёме предложили возместить. Правильно, с этого же началось — когда Прохоров предложил всю эту сумму названную?
— Не Прохоров, а Ирина Дмитриевна Прохорова.
— Прохорова, да, я сказал. Предложила эти деньги. Понятно, что деньги никого не интересовали. Дальше это же всё было похоже на комедию. В отсутствие доказательств.
— Нет, ну в данной ситуации я, например, если бы представлял сторону государства… И даже был фильм по этому поводу же Катерины Гордеевой, где она… Сомневаться в отношении Гордеевой к Кириллу Серебренникову, мне кажется странно, очевидно, что она к нему хорошо относится. Но там по делу всё было понятно. «Покажите ваши финансовые банковские проводки». — А вы говорите: «А мы их сожгли». У вас спрашивают: «Вы наличили?» — «Да, мы наличили». Это же финансовое преступление и халатность. Поэтому я не спрашиваю о том, что...
— Ну, это же надо доказать.
— Нет. В данной ситуации надо доказать немножко обратное. Надо доказать целевое расходование средств. И целевое расходование средств — это бумажки, а не театральные рецензии. Тебе выдают, например, десять рублей на то, чтобы ты на эти десять рублей содержал детский дом. Собственно, ты должен показать не детский дом, ты должен показать финансовые проводки. Так устроена бухгалтерия.
— Понятно, да. Опять же, смотри спектакль, которого не было.
— Его по документам не существует.
— Почему?
— Потому что по документам нет ни одной проводки, что этот спектакль был оплачен из этих денег.
— Я сейчас не буду ничего утверждать, потому что я не помню настолько подробностей. И потом, я так понимаю, что всё равно Кирилл Семёнович не финансово ответственный.
— Так я поэтому тебя и спрашиваю. Что говорили в театральном мире? Почему это дело было возбуждено? Ты сам говоришь, оно было не из-за денег. Каким образом тогда театральному человеку работать с государством? Очевидно же, вот ты говоришь: «Театр.doc — негосударственный», но все остальные-то театры — государственные. Ты сейчас, например, ставил в Театре наций. Это же государственный театр?
— Государственный.
— Соответственно, деньги, которые ты получал на спектакль, — государственные, даже если они оформлены через фонд того же Михаила Прохорова.
— Почему государственные? Налогоплательщиков, ты уже говорил.
— Ну хорошо. Опять же я говорю, налогоплательщик. Налогоплательщик поэтому и платит налоги. У этих денег есть распорядитель. Это государство. То есть налогоплательщик если не доверяет этому государству, он меняет это государство, то есть он как бы теоретически должен государственную систему переизбрать. Здесь та же самая ситуация. Ты работаешь с государственным театром на государственные деньги? Ты не боишься, что с тобой произойдёт то же самое, что с Кириллом Семёновичем?
— Да всё, что угодно может у нас произойти. Да. Но в данном случае я приглашённый режиссёр, другая экономика. Собственно, знаешь, если надо будет, у нас найдут.
— Хорошо. Вот тогда, например, Евгений Витальевич Миронов, художественный руководитель Театра наций, он же, очевидно, материально ответственное лицо?
— Да, конечно, я думаю, да.
— Видимо. Он тоже художественный руководитель, между прочим, как и Кирилл Семёнович.
— Я не знаю уставной фонд и всё остальное.
— Не надо. Дело не в уставном фонде.
— Я думаю, что он, наверное, не материально ответственный.
— Материально ответственный, конечно. Любой художественный руководитель материально ответственный так или иначе. И опять же ты правильно сказал, если кому-то надо, они найдут эту материальную ответственность. Вот как ты считаешь, довольно большое количество разных людей в театральном мире и вообще в мире художественном идут на какие-то сделки с совестью, для того чтобы с ними не произошло то, что произошло с Кириллом Семёновичем Серебренниковым?
— Я думаю, да.
— Какого рода эти сделки с совестью?
— Ну, мне кажется, очень часто — промолчать в какой-то ситуации.
— В какой, например?
— Очевидно, последние события с Устиновым.
— С Павлом Устиновым?
— Да.
— А там кто-то промолчал? Там все были за Павла Устинова.
«Если бы не общественный резонанс, я бы не вышел»: актёр Павел Устинов о своём приговоре и профессиональной карьере
— Мне кажется, очень много худруков промолчало.
— Там даже Александр Александрович Калягин…
— В Москве — да. Насколько я знаю, в провинциальных театрах были даже звонки директорам, что не дай бог худрукам, чтобы не дай бог никто не посмел…
— Да никто не знает провинциальных худруков, мы их не обсуждаем.
— Ну я думаю, что, конечно, много разных сделок.
— Да?
— Я думаю, да.
— Ты согласен на сделку с совестью, для того чтобы стать художественным руководителем?
— Нет.
— Врёшь.
— Нет, почему? Да я не хочу быть художественным руководителем.
— Почему? Сколько тебе лет? 33?
— 34 будет скоро, 4 мая.
— Ну, это не скоро. С таким же успехом я могу вспоминать, мне 45 или 46. Врёшь.
— Нет, я не хочу быть худруком, серьёзно.
— Все хотят, а ты не хочешь.
— Почему? Много кто не хочет. Позиция приглашённого режиссёра прекрасна.
— Кто не хочет быть худруком? Все стали худруками. Кто не хочет?
— Я пока не хочу. Не знаю. Может, захочу.
— Предположим, что ты захотел стать. Хорошо. Ты хотел поставить спектакль в Театре наций?
— Да.
— Ты согласен был пойти на какие-то сделки с совестью ради этого спектакля?
— Нет. Во-первых, не пришлось.
— Не пришлось. Это мы скажем спасибо Евгению Витальевичу. Я же тебе говорю, пытаюсь сформулировать какой-то…
— Нет. Поставил бы на площадке, где этого не пришлось бы делать.
— А если так случилось, что таких площадок не будет?
— Ну театр же как — коврик, стулья… Дома. Можно дома, где угодно.
— Дома. То есть будут такие квартирники.
— Ну да. Вполне.
— Ну отберём квартиру.
— У меня съёмная.
— Тем более. Позвонит арендодатель.
— В Ташкент поеду.
— Ну там конечно, там посвободнее. Дышится легко, южный воздух, демократическая страна… Вот сейчас многих молодых режиссёров (условно говоря, с твоей точки зрения, может, не очень молодых, с моей точки зрения — молодых) поназначали художественными руководителями. Это к вопросу о том, что никто не хочет быть художественным руководителем. Художественным руководителем хотят быть все, и все, кто хотел быть художественными руководителями, стали художественными руководителями. Стало лучше в театре? Вообще, сейчас лучше, чем было, когда ты приехал?
— То, что состав худруков помолодел, мне кажется, прекрасно, да.
— То есть к лучшему меняется наш российский театр?
— Ну конечно, потому что в театре сразу какое-то движение начинает происходить. Даже с точки зрения артистов. Понятно, что есть конфликты, но по артистам же всегда видно: начинается в театре движуха. Потому что всё равно в театрах, где худрукам было много лет, при всём их величии и заслугах и всём, что они сделали, тем не менее,везде застой был. Артисты сидели молодые, не получали ролей, потому что многие худруки не знали даже, что они существуют в театре, то есть когда-то их взяли, забыли, они сидят годами. Поэтому я думаю, что, конечно, это в любом случае круто.
— То есть сейчас всё поменялось?
— Не всё. Театров-то много.
— Ну в основных театрах-то сидят совершенно другие художественные руководители. Давай возьмём любой театр более или менее значимый, в котором не новые, не прогрессивные художественные руководители. Даже ненравящийся Эдуард Бояков, по сравнению с Татьяной Васильевной Дорониной, которая была художественным руководителем на протяжении 850 лет с момента основания Москвы, — это всё равно тоже какой-то прогресс для этого театра.
— В любом случае. Думаю, да.
— Что же вы так все против власти, твари? Если вам видите сколько перемен каждый день жизнь приносит в лучшую сторону!
— Я просто за то, чтобы она сменялась.
— Ну вот она вам меняет вашу жизнь каждый день.
— Ты так говоришь: «нам»…
— Конечно. Потому что вы все люди, вы все хотите, «перемен требуют ваши сердца». Вот у вас перемены. Константин Богомолов стал руководителем выдающегося Театра на Малой Бронной.
— Очень хорошо.
- Худрук Театра на Малой Бронной, режиссёр Константин Богомолов
- РИА Новости
- © Сергей Пятаков
— Да. Даже Женовач стал художественным руководителем МХТ. Это, кстати, хорошо или плохо?
— Да хорошо, мне кажется. Великий режиссёр.
— Женовач?
— Да.
— А все ругают. Ты какой-то конформист на самом деле. Ты, конечно, согласен на сделки с совестью.
— Нет.
— А у тебя есть совесть?
— Конечно.
— Что в твоем понятии «сделка с совестью»?
— Слушай, это же ситуация. Всё что угодно может быть.
— Ну вот, например. Ты говоришь, что «я не согласен на сделки с совестью». Вот тебя точно не возьмут в таком виде в доверенные лица к Владимиру Владимировичу Путину. Никто тебе даже не предложит, а просто скажут: «Талгат, можешь в Instagram не писать «Выходите на митинги»? Ты откажешься? Ты не будешь писать в Instagram «Выходите на митинги»?
— Буду.
— Да не будешь.
— Почему?
— Да врёшь.
— Да нет.
— Вот тебе скажут: «Талгат, просто, пожалуйста, по-дружески, по-братски не пиши».
— Кто, кто?
— Люди скажут, позвонят. Кто-кто… Дед Пихто. Начальство.
— У меня нет начальства. Я свободный.
— Ну сейчас у тебя нет начальства. Вот Евгений Витальевич тебе скажет: «Талгат, можешь, пожалуйста, не писать «Выходи на митинги», а то проблемы будут с выпуском. Я тебя просто прошу по-человечески». Ты бы отказался? Сказал бы Евгению Витальевичу?
— Думаю, да. Сказал бы.
— Ну как сказал бы? «Нет, Жень, я всё равно буду писать «Выходите на митинги»?
— Да. Если я в данном случае считаю, что поддерживаю, конечно, буду писать, да.
— Давайте проверим это, пожалуйста, на практике. Предложим Талгату Баталову какую-нибудь мелкую говнодолжность… Скажи, пожалуйста, назови тройку своих любимых режиссёров в русском театре. Сейчас живых и работающих.
— Я понял, да. Серебренников.
— Как просто он ответил. Назвал одного.
— Я просто думаю, насколько любимых.
— Ну любимых — я имею в виду самых выдающихся, с твоей точки зрения. Кирилл Семёнович.
— Да. Богомолов.
— Так. Константин Юрьевич.
— Константин Юрьевич.
— Ты просто, может, не помнишь фамилию? Я могу подсказать.
— Да нет, ты говоришь тройку… Могучий.
— Могучий. Я так и думал. Значит, Андрей, Костя и Кирилл. Ты правда считаешь Богомолова выдающимся режиссёром?
— Да.
— Почему? За что?
— За то, как он работает с артистами, за то, как он работает с текстом.
— А как он работает с артистами и с текстом?
— Ну я на репетициях у него не присутствовал.
— А что же ты тогда говоришь?
— Да, ну я же вижу способ существования в спектаклях.
— Ну вот опиши это.
— Насколько я знаю его методику, он работает через текст, не через психологизм, переживания, а у него абсолютно текстовый метод. То есть как бы текст проникает в артиста, артист присваивает его, пока текст не становится абсолютно текстом персонажа. Способ существования абсолютно новый, необычный.
— Что в нём нового? Это же такая…
— Нет. Ты сейчас про жанр, а я про то, как существует артист в этом.
— Вот как существует? Я просто не понимаю, что имеется в виду?
— Не существует как в капустнике.
— То есть ты считаешь, что это не капустник?
— Считаю, что нет.
— А что?
— Театр.
— А капустник — это не театр? Вот мне непонятна разница между капустником и театром. Я простая обывательница Зинаида Петровна Пронченко из города Тарусы вот как раз. Я ничего не понимаю. Для меня когда артист на сцене — это всегда театр.
— В принципе, это правда.
— Ну вот. Поэтому я не понимаю, что такое совершенно другой способ существования. Какой?
— Совершенно по-другому существует артист, чем мы привыкли видеть, когда люди наигрывают, что-то наяривают. Здесь сложный способ работы с текстом, скорость работы с текстом, то, как люди жонглируют текстом. Это сложная задача на самом деле.
— У тебя какой способ работы с артистами?
— В каждом спектакле по-разному.
— В последнем спектакле по Уэльбеку у тебя был какой способ работы с артистами Мишуковым и Фоминым?
— У нас были совместные поиски. Мы работали этюдно, мы вместе придумывали всё. Придумывали сцены, сочиняли. Я вообще за совместные сочинения. С Володей мы вообще долго репетировали, потому что у него огромная роль, у него 30 страниц текста, и мы, собственно, с Володей на месяц больше, чем со всеми остальными артистами, репетировали, потому что собрать всю восьмёрку на полтора месяца в Москве невозможно, то есть это практически нереально. С Вовой долго и очень много сцен совместно размяли, придумывали. Потом добавлялись другие артисты, мы начинали сочинять уже вместе. Потом уже собирали. Способ существования — мне было очень важно, чтобы это было очень близко к кино и чтобы максимально отсутствовала театральная подача, поэтому я, собственно, и актёров многих брал, кто очень много играл в кино и мало играл в театре. Стася больше работала в кино.
— Стася — это кто?
— Милославская. Володя же тоже, в принципе…
— Мишуков.
— Да, Мишуков. Он не играл в театре десять лет, по-моему, а главная роль — первая такая в театре, хотя киноопыта сейчас у него много.
«Я бы не хотела, чтобы за моё сердце бились трое»: Милославская о работе актёра, мужском внимании и фильме «Рашн Юг»
— Да. Он как-то быстро стал модным артистом.
— Ну да. Русские сериалы, и он же много где сыграл последнее время. Мне было очень важно, чтобы была вот эта вот очень реалистичная интонация, и чтобы люди могли спокойно друг с другом разговаривать, потому что тоже очень много текста, и чтобы не было никакой театральной подачи, театрального существования.
— А чем отличится театральная подача от киноподачи? Чем вообще театр отличается от кино в работе с артистом? Ой, я прямо чувствую себя на канале «Культура», так приятно.
— Ну, собственно, не знаю. Я всегда работаю как-то близко к кино. С артистами. Я всегда работаю…
— Ты же при этом не кинорежиссёр.
— Не кино-, да. Но с гарнитурами, чтобы…
— С гарнитурой — это с микрофоном, значит.
— Да. С микрофонами.
— Ты хотел бы снять кино?
— Да.
— Какое?
— Вот как только найду какое… Мечта такая есть.
— То есть у тебя пока нет сценария?
— Да, нет истории. Я читаю сценарии активно, но истории, которая меня зацепила бы…
— А какая должна быть история, чтобы она тебя зацепила?
— На самом деле меня интересует история вся с миграцией, с бывшим Советским Союзом, с тем, как люди переезжали, перемещались из Среднеазиатских регионов в том числе. Я об этом рассказал в «Узбеке». Мне хочется что-то про это сделать в кино. Но мне кажется, это всё-таки надо будет писать.
— Самому?
— Я думаю, в соавторстве.
— Три лучших русских драматурга. Кто?
— Живущих?
— Да-да. Я не про Гоголя с Чеховым.
— Сигарев. Вырыпаев, Курочкин, твой однокурсник.
— Мой однокурсник Максим Курочкин. А что такого хорошего написал Максим Курочкин? Он же киевлянин, он не русский драматург.
— Ну как?
— Он же украинский националист. Они вместе с Ворожбит теперь украинские националисты. Ворожбит — это его жена и моя тоже однокурсница.
— Курочкин много чего хорошего написал. Я ставил его пьесу «Травоядные». «Зеркало Карлоса Сантоса» — мой иммерсивный спектакль — тоже текст Курочкина. И вообще поразительно, мне кажется, он работает со словом, я очень люблю его тексты. «Водка…» — нельзя материться, да? Тогда не назвать название пьесы.
— Вот они — матершинники, националисты украинские. А говорят, что весь мат от москалей. А сами матерятся и русских ненавидят в душе, а сами — русские при этом. Вот такие люди. Максим Курочкин.
— Курочкин — лучший. Лучший человек вообще.
— Лучший человек на планете. Я Макса очень люблю, правда. Мы однокурсники, учились много лет назад в литературном институте на соседних отделениях. Он на драматургии как раз у Виктора Сергеевича Розова учился, а я учился у Татьяны Александровны Бек на поэзии… Три лучших русских спектакля сейчас, идущих на сцене в России, — какие?
— Блин, вот это сложно. Три лучших. «Идиоты» в «Гоголь-центре».
— Режиссёр?
— «Идиоты», Серебренников… Три лучших… Тяжело. Блин, я так не назову три лучших.
— Один ты уже назвал. Назови наобум. Какая разница? Что тянуть время? Думаешь, кто-то обидится? Богомолова какого-нибудь назови.
— «Идеальный муж» Богомолова. И «Три толстяка» Могучего. Из того, что идёт.
— Прекрасно. Человек называл своих любимых худруков. Очень важно, что все эти три режиссёра, кроме Кирилла Семёновича, который теперь же не худрук, были художественными руководителями. Тебе нравится то, что делает Могучий из БДТ?
— Да, конечно.
— А что тебе конкретно там нравится? Ты говоришь «да, конечно» так абсолютно безапелляционно. Многим не нравится.
— Да ладно. Мне кажется, всем. А кто?
— Ну вот там есть артистка Светлана Крючкова, которая даже писала открытое письмо президенту Путину.
— Да везде какой-нибудь артист что-нибудь пишет.
— Нет, она выдающаяся артистка тем не менее.
— Понятно, что выдающаяся.
— Что такого делает хорошего Андрей в Большом драматическом театре в Петербурге, что тебе нравится и что меняет этот театр к лучшему?
— Ну, во-первых, спектакли. Мы видим, что там происходит. Там же был вообще застой до этого. «Три толстяка» — это многонаселённый, сложный, технически сложнейший спектакль, конструкция огромная с огромным количеством артистов. По спектаклю всегда видно, в каком состоянии театр, особенно по сложнопостановочному спектаклю всегда видно, что в театре происходит, в каком состоянии сейчас труппа, в каком состоянии постановочная часть и все остальные. И собственно, ну… ты в театр не ходишь. Если ты увидишь «Три толстяка», будет понятно, что театр находится в офигенном тонусе. Живой, не знаю, просто в фантастическом спортивном состоянии. Потому что всё равно театр же — ещё тот спорт. Я думаю, что это важное достижение. Причем труппа в спектаклях занята: артисты от 20-летних до самых стариков.
- Сцена из спектакля «Три толстяка» в БДТ
- © Стас Левшин / bdt.spb.ru
— Да уж, Андрею тоже не 20 лет-то. Он же тоже не мальчик, скажем честно.
— Так он уже и в БДТ сколько лет. Давно.
— Это правда, да. Я просто так говорю, потому что я работал театральным критиком, если кто не знает, когда-то. Три лучших артиста сейчас в России мужского пола — кто?
— Сложно. Миронов.
— А помоложе кто-нибудь есть? Сейчас ещё вспомнишь Меньшикова какого-нибудь.
— Матвеев.
— Максим Матвеев.
— Да. Володя Мишуков, мой любимый артист прекрасный.
— Врёшь же. Он же, конечно, не один из лучших артистов в России.
— Это очень сложно так сказать: три лучших артиста. Не знаю.
— Ну не знаю. Есть известные большие артисты. Никита Кукушкин какой-нибудь.
— Кукушкин, да. Кукушкин крутой. Всё равно есть всегда задача, и ты понимаешь, что тебе нужно. Сложно сказать.
— Нет, есть артисты, которые работают под задачу, а есть великие артисты, которые не работают под задачу. Есть артист Брэд Питт, плохой артист, но работающий под задачу. И есть артист Леонардо Ди Каприо. Очень хороший артист, выдающийся, великий артист. Ты же понимаешь разницу между Брэдом Питтом и Леонардо Ди Каприо?
— Конечно, понимаю.
— Также ты понимаешь и разницу в русских артистах. Не надо бояться кого-то обидеть. Ты уже обидел почти всех.
— Я не хочу, да, обижать кучу людей. Я так вот троих и не назову артистов.
— Просто троих ты вспомнил, а других ты не вспомнил. Таким образом, ты всех обидел просто.
— Нет, я не буду называть.
— Что тогда входит в понятие хорошего артиста? Чем хороший артист отличается от плохого? Ты вот хороший артист?
— Под задачу — да, хороший. Я слушал режиссёров
— То есть ты как Брэд Питт?
— Знаешь, я думаю, что я плохой артист в том смысле, что у меня не было этих амбиций, то есть я никогда не хотел долго присутствовать на сцене, у меня не было этой жадности до того, чтобы роль была больше, чтобы быть на сцене, чтобы получать внимание. Вот этой жадности актёрской у меня не было.
— Почему? Ты не тщеславный?
— Как артист — нет. Потому что артисту нахождение на сцене, присутствие, внимание зрителя — это как часть воздуха. У меня этого не было на самом деле. Не знаю. Единственное, наверное, только спектакль «Узбек», но я в «Узбеке» не существовал в персонаже. Я же был собой, просто ходил, рассказывал истории, и не было никакого персонажа. То есть был только спортивный костюм и туфли, как у нас ходят в Ташкенте, и эти истории рассказывал от первого лица, от себя, поэтому это было что-то между театром и стендапом. Поэтому в «Узбеке» мне было интересно, и я рассказывал свою историю. А рассказывать не свои истории мне было не так интересно. Поэтому я думаю, что вот этой актёрской жадности во мне не было.
— А ты тщеславный человек?
— Я? Скорее да, чем нет.
— В чём это выражается?
— Например, в том, что я счастлив, что идут мои спектакли по стране, что люди их видят. Это вызывает очень приятные чувства всегда.
— Ты вот сказал, что «Узбек» — это был, скорее не театр, а стендап. Ну то есть стендап-комики. Были такие времена, когда люди не знали, что такое стендаперы, а был один Евгений Гришковец со спектаклем «Как я съел собаку».
— Кстати, когда я делал «Узбека», тоже не было. Сейчас же бум стендапа.
— Да сейчас все стендаперы. Даже Татьяна Фельгенгауэр стала стендапером. И я вот как раз хотел у тебя спросить: ты смотришь стендаперов русских?
— Русских очень редко, потому что…
— А каких? Узбекских, что ли?
— Нет. Я западных много смотрел и смотрю.
— Каких, например?
— Мёртвых или живых? Я Билла Хикса, например, обожаю.
— Но он, к сожалению, умер.
— Умер, да. Сейчас я недавно видел из Белоруссии какого-то чувака.
— Вот все эти люди, которых показывают у Юрия Дудя. Они же все звёзды интернета. Вот ты смотришь это всё? Я вот просто не знаю никого, поэтому меня никто не смотрит тоже.
— Из стендапов, чтобы я прям стендап смотрел? То есть я знаю, что эти люди занимаются стендапом, у них есть какие-то… Из последнего я видел шоу Соболева большое. Оно смешное, местами даже очень смешное. И недавно стендап «15 минут» Руслана Белого, как раз на тему протестов, митингов. Очень смешно.
— Смешно, да?
— Смешно реально.
— Правда смешно или это такой юмор для менеджеров по продаже мобильных телефонов?
— Нет. Правда смешно. Некоторые шутки прямо были хорошие. Было смешно. Смешно, и самое главное — что он мог на эту тему не высказываться. Комик, у которого всё хорошо, успешный человек.
— Нет. Это мой вопрос, который я тебе в самом начале программы задал. Что это вы — такие все успешные и модные в носках зелёненьких за 599 рублей — все против нашей великой власти?
— Так хорошо же.
— Так нет, я знаю, что хорошо. Я поэтому и спрашиваю. Хорошо же, а вы против.
— Ну я говорю, что…
— Как человека легко затроллить на «грузин лучше, чем армянин». Не хотелось тебе сделать спектакль со стендаперами?
— Нет.
— Почему? Они же такие популярные. Это же такая антреприза прям крутая была бы.
— Ну, мне кажется, это вот как раз таки совершенно другой способ. Во-первых, мне кажется, кто-то из них действительно артистичный и может быть артистом, а кто-то может только произносить смешные тексты. И зачастую… это же очень часто бывает, когда начинают чуваки играть, пытаются быть артистами — как пример кавээнщики, кстати.
— Не нравятся тебе кавээнщики?
— Когда кавээнщики становятся артистами.
— Да. Они же все сейчас, «Ёлки 14» и так далее.
— Очень редко кто действительно может существовать актёрски.
— А кто, например, может? Вот Гарик Харламов — хороший артист?
— Комик — хороший.
— Артист?
— Артист — нет.
— А Мартиросян Гарик?
— В кино не видел никогда.
— Иван Ургант — хороший артист?
— Ну нормальный.
— То есть третий сорт не брак, да?
— Я думаю, то, чем он занимается в основном, — это лучше.
— Не надо вот это всё. Ты ещё пиалу возьми и чай себе наливай. Мой дорогой, не хочу обижать. Это всё не надо.
— Восток.
— Я тебя честно спросил: хороший или плохой? Второсортный? Ты говоришь: «Второсортный». Так и скажи: «Второсортный артист Иван Ургант».
— Нет. Это ты говоришь.
— Ты можешь это произнести?
— Нет. Не могу.
— Почему?
— Потому что не считаю, что он второсортный артист.
— А какой он?
— Во-первых, я не видел ничего, о чём можно было бы судить, какой он артист.
— Потому что ни один нормальный режиссёр никогда бы не позвал Ивана Андреевича играть драматическую роль. Или позвал бы? Вот Звягинцев позвал бы?
— Надо Звягинцева спросить. Откуда же я знаю?
— Ты бы вот позвал на драматическую роль Ивана Урганта?
— Если был бы такой материал, где я понимал бы, что вот действительно никто и только он, я думаю, что да, конечно.
— Ты думаешь, что существует такой материал?
— Материала очень много. Может быть такое, да, что тебе попадёт текст пьесы, где ты понимаешь, что да — это точно Иван Ургант.
— Я хотел бы спросить, что это должен был быть за персонаж?
— Телеведущий.
— Безусловно. То есть Иван Ургант должен был сыграть Ивана Урганта… Три лучшие артистки? Давайте так. Три артистки, которые тебе приходят в голову, когда я говорю: «Три лучшие артистки»? Других остальных ты забыл. Они тоже лучшие, все это понимают. Ты не хочешь никого обидеть.
— Я буду говорить тогда про молодых.
— Я надеюсь. Люди хоть что-то знакомое услышат.
— Хлынина.
— Я Хлынину очень люблю. Она меня тоже любит.
— Полина Ауг.
— Ну она не молодая.
— Молодая.
— А, дочка. Господи.
— И Стася Милославская.
— Чем тебе нравится Полина Ауг? Она же блатная.
— Почему?
— Потому что у неё мама артистка известная Юлия Ауг, которая пропихнула свою дочь в театральное училище и сделала ей кино- и театральную карьеру.
— Полина 50 раз перепоступала, отчислялась.
— Потому что она просто лентяйка.
— Она очень крутая артистка. Мне кажется, у неё большое будущее.
— А сколько ей лет-то?
— Мало. 23, наверное.
— 25 лет уже.
— Ну самое…
— Ну куда уже? Бабка. Уже у вас в Узбекистане внуки были бы.
— У нас уже, да.
— Хорошо. Давай так: три артистки старше 40?
— Лапшина.
— Как её зовут?
— Оля.
— Ольга Лапшина. Она где играет?
— Да много где.
— В каком театре она играет?
— Сейчас в Театре наций в основном. Оля Лапшина…
— Ну, неважно. Вот Марина Неёлова. Хорошая артистка?
— Великая.
— Ну а что тогда не вспоминаешь? Память не работает?
— Нет, ну так уж если, то Фрейндлих, Неёлова и третья.
— Алла Демидова есть такая.
— Алла Демидова, да.
— Видите. Всё. Какие они податливые — им как скажешь, так они и сделают. Навяжешь им свою точку зрения — они с ней согласятся.
— Нет. Ты сказал старше 40. Я стал думать про поколение 45 лет как раз, и это сложно, потому что вообще этих артистов не так много на самом деле.
— Почему их не так много?
— Потому что в 90-е люди ушли из профессии и не вернулись.
— Проклятые 90-е. Вот Ельцин как страну разрушил всю, сволочь.
— Многие ушли из профессии и не вернулись, ушли в другие бизнесы. И вот этого поколения категорически не хватает прямо, поэтому ты можешь получить роль.
— Да? То есть прям провал? Дайте мне роль, пожалуйста. Мне 45 лет.
— Дайте Красовскому роль.
— Мне Серебренников обещал роль и пропал. А я здесь говорю: «Мне Серебренников роль обещал!» И мне Серебренников потом пишет: «У тебя вокруг тебя шпионы» Так и не прислал, сценарий не прислал.
— Поэтому да, 45—55, этих артистов очень мало.
— Русское кино в жопе?
— Нет.
— Почему? Там же одни «Ёлки» и Жора Крыжовников.
— Классное кино, кстати.
— Нравится тебе Жора Крыжовников?
— Да. Очень. Смешное кино.
— А ещё какое-то кино снял Жора Крыжовников?
— Я видел только «Горько!» и вот короткометражку с Трибунцевым. Смешно. Мне кажется, в жанре комедии очень сложно работать. Народное, смешное кино, классное.
— А «Ёлки» нравятся тебе?
— Какие-то супердавние.
— Супердавние — это, прости, какого года?
— Ну их сколько там? Их же 20. «Ёлки 10».
- Кадр из фильма «Ёлки»
- © kinopoisk.ru
— Не знаю. Я из поколения людей, которые «Карнавальную ночь» смотрели, а не «Ёлки».
— Я вообще новогоднее кино, которое делается под Новый год, не очень люблю.
— А какое ты кино любишь?
— Я всё-таки, наверное, больше авторское кино люблю.
— Ну оно тоже авторское. Как авторская песня. Кто-то говорил, «есть авторская песня, а другая песня уже не авторская, что ли, народная»? «Ёлки» — тоже авторское кино. Там есть режиссёр.
— Нет. «Ёлки» — это абсолютно продюсерское кино. В чём оно авторское?
— Да? Ну а чем продюсер не автор?
— Ну всем.
— Чем?
— Блин. Это кино, которое просто делается под Новый год, там очень много звёзд. Это должны люди пойти в кинотеатр, поржать под оливье, побухать, посмотреть, поржать и всё.
— Тебе такое не нравится?
— Ну пусть будет. Я к этому спокойно отношусь.
— Ты такое кино не смотришь?
— Нет. Какие-то одни «Ёлки».
— Если бы тебе такое кино предложил снять, ты бы снял такое кино?
— Нет.
— Почему? Потому что не смог бы просто?
— Во-первых, мне кажется, это должен делать тот, кто этим действительно умеет заниматься, продюсерским таким подновогодним кинематографом. Я всё-таки хотел бы делать именно то, что мне хочется.
— Три лучших фильма последних 30 лет, русские.
— «Изгнание».
— Звягинцева.
— Звягинцева, да. «Коктебель». И «Сумасшедшая помощь».
— «Сумасшедшая помощь» — это что?
— Хлебников.
— Это Хлебников, да? А «Коктебель», я забыл, кто, прости?
— Попогребский.
— Это тоже Хлебников.
— Ну они вдвоем. Попогребский и Хлебников.
— Видите, я ничего не знаю. А почему ты не назвал, например, три фильма Звягинцева? Очевидно же, что Звягинцев — русский лучший режиссёр сейчас, нет?
— Очевидно, да, но я хотел разные.
— Чтобы всем угодить, да?
— Нет, почему. Я Хлебникова люблю.
— Ты смотрел вот эти фильмы про Ландау?
— Нет, кстати. Я понял. Ещё Хржановский. Нет, не видел. Это же надо было куда-то лететь.
— Я в Берлине, на Берлинском кинофестивале в прошлом году, ровно год назад.
— Я читал очень много споров про это, но ничего не видел. И я так понимаю, что не будет проката, да.
— Ну я надеюсь на это.
— У каких-то частей будет прокат, у каких-то — нет.
— Я не знаю, у каких частей у Хржановского будет прокат.
— Я ничего не видел. Видел один его фильм «Четыре».
— С Сергеем Шнуровым в одной из главных ролей.
— Жуть.
— Плохой?
— Нет. Не плохой. Очень тёмный.
— А тебе нравится светленькое, да? Звягинцев, очевидно, не светленький.
— Я не про это. Видишь, Звягинцев очень любит человека, и для него это очень выстраданные истории. А там — я только про «Четыре» — мне почему-то физически неприятно было смотреть, потому что мне кажется, это с ненавистью было сделано к человечеству. Ну у меня было такое ощущение.
— Ты любишь человека?
— Да.
— За что?
— За сложность, за противоречивость, за возможность исследовать.