«Художник — человек ищущий»: Даши Намдаков о вдохновении, вере и истоках творчества

— Давайте с философских вопросов начнём. Что для вас искусство?

— Для меня это всё. Вся моя жизнь в этом. Я родился в такой среде искусства, которую создали мои родители.

— Как вы пришли к нему?

— Естественным образом. Среда, в которой я вырос, была в искусстве: в буддистском искусстве, либо в живописи, в графике, в чеканках, или вообще в ремёслах. Нас восемь в семье, и отец у нас был уникальный человек, который мог сделать всё что угодно. Я вообще его считаю бурятским Леонардо да Винчи.

— А вы переживали период творческих поисков?

— У меня с этим как-то никогда не было сложностей. Не знаю, в силу каких причин. Мучений, страданий в этом отношении не было: всегда какая-то есть идея, которая тебя движет. Это не обязательно скульптура. Это может быть и прикладная вещь, графика... цветами балуешься и так далее. Всегда находишь себе увлечение. Если совсем ничего не происходит, то можно просто углубиться в чтение книг. И это тоже процесс.

— То есть бывают периоды, когда не лежит душа к творчеству или нет вдохновения?

— Конечно, это бывает. Ты просто осознаёшь, что такой период пришёл. Ты можешь уехать куда-нибудь путешествовать — я лично люблю уезжать в таких случаях к себе в деревню, в тайгу, в лес. Там ручейки горные, или шум листвы, или хруст снега под ногами. Это всё быстро восстанавливает. Я уже знаю инструменты, которые быстро восстанавливают.

— Раз мы заговорили про вдохновение, перечислите основные источники.

— Вдохновения? Всё, что окружает: среда, люди, родственники. Мало ли что может тебя на что-то натолкнуть. Архитектура очень сильно, конечно, влияет. Когда ты ездишь по свету... сразу тебе, скажем, небоскрёбы твои композиции вытягивают. Степь — наоборот. Вот, пожалуйста, степь летящая... в горизонтали. Каждый раз, конечно, диктует очень сильно.

— В зависимости от источника вдохновения меняется работа?

— Ну, меняется работа в силу возраста. Я же взрослый человек, и очень много лет уже этим занимаюсь.

Скажем, раньше были одни имена в искусстве, которые для тебя были какими-то величинами. Проходит энное время — эти имена меняются. Почему это происходит? Потому что ты сам меняешься.

Некоторых художников я раньше не понимал, казалось — ну что это? А сейчас ты видишь, что это высший пилотаж. Интересно. Я могу привести пример: Ротко, живопись. Я думал: «Ну какие-то кубики, что это…». Сейчас я ищу его в разных местах, чтобы вживую увидеть. Ты понимаешь, насколько это глубокое искусство.

Это с опытом приходит. Так же — и твоё творчество. Приоритеты постоянно меняются. Сейчас вообще, мне кажется, несёт куда-то в минимализм. Даже вот в живописи, когда я вижу силуэт, очертания понятного предмета (человека или какого-то реального существа), мне эта живопись становится не интересна. Просто пришло с возрастом, очень странно.

— А взгляды на собственные ранние работы поменялись?

— Конечно. И это жутковато, на самом деле. Ты в своё время думал: «О, какие вещи я делаю!». Проходит время, и начинаешь к этому критически относиться. Но это, наверное, правильно. Это заставляет тебя двигаться дальше.

Я всегда в поисках. Поэтому, наверное, мотаюсь по свету — потому что ищу.

Это ещё всегда некий коктейль. Когда ты путешествуешь по свету, ты... Скажем, я родом из Бурятии. В этой среде я вырос. А потом уже нанизывается на это история, разные культуры. Ты сам, как есть, и нанизываешь итальянскую, американскую, английскую культуру. Это смешивается с твоим «я» и перемешивается в какой-то коктейль. В результате получается интересный продукт. Это эксперимент над самим собой: ездишь, путешествуешь. И никогда не знаешь, во что это может вылиться. Сам процесс интересный.

— Многие деятели культуры отмечают в ваших работах современный подход и в то же время сохранение национальных традиций. Вы согласны с этим утверждением?

— Это взгляд со стороны, конечно. Но, скажем, первые мои вещи настолько были интуитивные, настолько естественные, что для меня не составляло труда их сделать. Порой мне задавали вопрос: «Как вы нашли свой язык?» Я говорил: «Я его не искал, такое из меня выливается». А уже потом, с возрастом, идёт достаточно большая работа, чтобы не останавливаться на месте. Потому что художник должен меняться. А когда ты постоянно один и тот же, может быть, приходит какая-то узнаваемость, но ты сам себя теряешь. Художник — он человек ищущий, он должен понимать, что он должен даже, грубо говоря, удивлять себя и мир.

— Вы никогда не чувствовали, что теряете идентичность?

— Нет, это с молоком матери пришло, и я это держу очень крепко. Это самое ценное, что у меня есть как у художника. Не хотелось бы терять, конечно.

— Когда вы делаете что-то новое, для вас что важнее — эмоциональный отклик, который произведёт ваша работа, или что-то другое?

— С одной стороны, художник не должен думать, найдёт ли вещь отклик у зрителя. С другой стороны, не думать об этом тоже не можешь, всё равно подспудно думаешь. Но, кажется, мне с этим как-то легче — я всегда живу в своём мирке. Несмотря ни на что, я всегда делал то, что мне интересно. Слава богу, мне с этим повезло. Для меня самый большой критерий — моё собственное мнение либо мнение супруги, которая со мной всю жизнь. Она где-то порой даже лучше меня видит нюансы.

• Скульптурная композиция «Царская охота»
• РИА Новости
• © Александр Астафьев

— Этим летом возле вашего родного села открылся Ленд-арт парк Тужи. Расскажите о целях этого проекта.

— Цели очень простые. Для нас, бурятов, очень важны корни. У меня есть дети и внуки. Если ты хочешь, чтобы у твоих потомков всё было хорошо, надо, чтобы у них были корни крепкие. Я думал, что с этим всё у меня нормально. Но в прошлом году, когда я приехал в деревню, то увидел: не всё так гладко. Народ разъезжается. Дома остаются в том же количестве, но пустых стало больше. Я понял, что надо что-то предпринимать.

История с Ленд-парком придумана именно для того, чтобы сохранить деревню. Произошло удивительное явление. Сначала я пообщался с губернатором, потом с земляками. И, когда мы начали работу, стеклось столько народу в наш проект отовсюду! Друзья помогали, люди из соседских деревень приезжали целыми автобусами. Таким образом помогали и себе, естественно.

Мы не ждём какого-то дядьки, который приедет, всё это сделает. Мы своими руками построили себе среду, в которой сейчас уже работаем. Там такая жизнь началась, люди возвращаются в деревню! Мы рабочие места создали, и процессы серьёзные пошли, чему я очень рад. И это тоже часть гармонии, когда я могу уже дальше двигаться, быть свободным.

— И не переживать за то, что происходит на родине.

— Да. Ну, это же как твои папа и мама, родина, деревня твоя.

— А как вы вообще относитесь к идее больших городов, куда все начинают разъезжаться?

— Я сам такой, переехал один из первых. Но в глубине души я сильно переживаю за то, чтобы люди оставались на местах. Особенно Сибирь, Дальний Восток — там идут очень серьёзные тенденции к оттоку. Наш проект — возможно, как раз одно из решений, когда такие процессы могут… Я знаю, что уже есть люди, которые тоже задумались над тем, что я с ребятами создал. В другой форме, конечно. Сейчас у нас скота стало больше, люди много держат. В нашей деревне уже участков свободных нет. К нам приезжают люди на работу из соседних деревень. Такая тенденция пошла, очень классная.

— А что теряется при этом оттоке людей, как думаете?

— Теряется всё. У нас там просто огромная территория и небольшая плотность населения. Вы представляете, Забайкальский край — это когда-то огромная приграничная зона с Китаем. Сколько народу живёт на той стороне границы, и какая плотность у нас. И ещё происходят оттоки. Это серьёзная проблема.

— Вы считаете, что люди таким образом теряют собственную культуру, корни?

— Хочешь не хочешь, малые народы, конечно, теряют свою культуру, уникальную особенность. С другой стороны, это глобальные тенденции. На них, конечно, можно как-то влиять. Но мне кажется, глобализация сделает своё дело. Я люблю пример с Катманду. Благодаря тому что там нет денег, он сохранился. Как только появятся деньги, японцы могут снести целые уникальные микрорайоны и построить там какой-нибудь паркинг или супермаркет. Это очень страшная штука.

— Вы могли бы ещё рассказать немного о своей семье и о детстве?

— О, детство у меня было просто исключительное и удивительное. Такого уже сейчас нет, мне кажется, в наших местах. Я считаю, что застал ещё такую средневековую культуру. У нас мало чего было в силу того, что мы жили очень далеко от крупных городов. И мы застали такую красоту, чего мои дети уже не понимают, внуки тем более. Очень жаль.

Нас восемь в семье, я шестой. Четыре брата, четыре сестры. Мы выросли в буддистской среде. У нас был алтарь безумной красоты. В алтарной комнате мы проявляли плёнку, печатали фотографии. Такая была у нас таинственная комната… Когда проявляешь плёнку, там красный фонарик... Мы туда заглядывали, там был некий фантастический мир. Отец создавал какие-то идеи, и мы тоже втягивались в эти процессы. И целые миры оттуда вышли, мне кажется.

— В одном из интервью вы сказали, что из детства черпаете очень много ресурсов, сил для собственных современных работ...

— Всё оттуда, да. Мне уже много лет. И до сих пор хватает мира, который у меня был до, скажем, семи лет.

Этот мир был очень насыщенным, богатым. Эти миры, которые вокруг нас витали — в этих легендах, сказаниях, эпосах, былинах... И старики… эти бесконечные рассказы у костра! Дети сидят. Старики на общих работах колхозных — либо стрижка овец, либо сенокос — сидят вокруг костра, и бесконечные рассказы.

Наверное, в силу того, что я был мальчиком любознательным и с художественными наклонностями, я смотрел как телевизор всё это. И настолько крепко осело это в голове, что до сих пор я туда погружаюсь и оттуда вытаскиваю образы для своего творчества.

— Какие-то визуальные образы из детства запомнились больше всего?

— Вот, понятие фэнтези возникло, конечно, давно, но особенно сейчас, с появлением «Гарри Поттеров» или вот этих сериалов безумных… фэнтези во всей своей красе сейчас. Но я жил в этом фэнтези прямо в то время. Даже этого термина не знал, да и вообще русского языка не знал. Но я жил в такой среде, и, конечно, только благодаря этому у меня мир этот — очень богатый.

— Вы какое-то время ездили по миру, жили в разных местах. Что заставило вас вернуться на родину?

— Сначала я поехал в Италию в поисках технологий. Мне надо было очень хорошее литьё бронзы, и я в поисках этого литья оказался в Италии. Много времени там пробыли, и много работ было сделано. Целые коллекции оттуда вышли. Оттуда я много ездил по выставкам по западным странам. Потом переманили меня англичане. В Англии пять лет мы прожили с семьёй.

А потом в какой-то момент я просто утром понял, что мне там уже ничего не интересно. Что всё, что было интересно, я взял. А дальше надо возвращаться на родину где полноценная жизнь, полная во всех смыслах.

Ты там живёшь — при всём том, что всё хорошо, — какой-то половинчатой жизнью. Всё равно постоянно в голове у тебя родина. Тем более у нас, у малых народов, это ещё сильнее проявляется. В один момент я объявил семье: «давайте возвращаться». Семья была единогласно «за», и мы все приехали.

— Давайте поговорим про религию в вашей жизни. Насколько большую роль она играет?

— Я вырос в буддистской семье, в глубоко верующей. В этой среде. Все мои действия буквально пронизаны буддизмом. О существовании каких-то языческих вещей я даже не подозревал, пока в какой-то момент не заболел очень сильно. В моей жизни была история, удивительное явление, когда меня одна бабка, которая была шаманка... Она нашла причину моих проблем, сделала обряд, и я стал здоровым человеком. И это просто перевернуло меня. Потом я начал изучать, что же это за явление — шаманизм, язычество, все эти истории. Начал общаться с этими людьми, искать, читать про это дело и понимать…

Эти две вещи очень плотно во мне сидят — и буддистская культура, и шаманская история.

И потом, когда ездишь по свету, понятно, Запад — это христианство. Я очень любил там по католическим храмам ходить. Там толпы туристов, это как-то легче. В православные было сложнее зайти, всё-таки не зря называется — ортодоксальная церковь. Она более закрыта. А католическая церковь… Даже эта коллекция, «Венеция», будет у меня выставлена в католической церкви.

Потом у меня была история, когда меня пригласили в проект с православным храмом. И это была для меня просто безумно интересная проектная жизнь. Я очень благодарен людям, которые меня пригласили. Для меня открылся огромный мир христианства, православия. Меня это точно обогатило.

• Художник и скульптор Даши Намдаков на персональной выставке «Дорога домой» в музейно-выставочном центре Забайкальского края в Чите
• РИА Новости
• © Евгений Епанчинцев

— Можете ещё рассказать историю с шаманкой? Как это повлияло на ваше представление о религии, укрепило ли веру? Или как-то поменяло в корне?

— Эта история ничего не меняла, в плане… буддизм в Бурятии с язычеством в любом случае перемешан. Я знаю, что в нижнем пантеоне буддистских божеств сидят такие языческие истории.

А шаманка… это долгая история, удивительное явление, о чём я просто не подозревал. Если бы я сам эту историю не пережил, то даже и не знал бы, что это такая силища. Я тогда понял, что мир точно не прост. Люди, далёкие от этого, не понимают, думают, ты какой-то дремучий. А на самом деле, когда через тебя проходит это всё… Невероятная история. Если бы я сам не прошёл — я бы не поверил в эту историю.

— Приходилось ли потом ещё сталкиваться с подобными вещами?

— Да, конечно. Я начал глубоко изучать, искать этих людей, общаться с ними. Просто мне нужны были ответы. И я понял, что это очень… это всё же очень близко к природе. Просто эти люди сохранили в себе природу, законы природы. Это мы просто оторвались. И нам эта история удивительна.

На самом деле это всё истории, связанные с природой. Там свои законы существуют, от которых мы отказались… И это плохо.

— Вы медитируете? И что для вас вообще медитация?

— Да, у меня существуют свои ритуалы ежедневные. Каждое утро, прежде чем попить чаю, мы делимся угощением.

— В этом году вы получили почётное звание академика Российской Академии художеств. Какое место в вашей жизни занимают награды?

— Я очень легко к этому отношусь, никогда не стремился и не бегал за ними. Академиком флорентийской академии я стал раньше, чем российской. Иногда кажется, что было бы здорово, если бы это было дано раньше, когда тебе это нужно и когда поможет. А с другой стороны, это всё равно за какие-то заслуги... Я мог бы легче относиться. Но огромный пласт художников, которые являются народными художниками, заслуженными, академиками и так далее, — они же за заслуги получили это дело. Поэтому такой институт очень важный у нас в России.

— Это как-то влияет на вашу самооценку или она уже давно сформировалась?

— Я свободен от этих вещей.

— Про свободу творческую. Вам, можно сказать, повезло работать в первую очередь на себя...

— Эта среда, в которой я вырос... Никто никогда не платил денег за творчество отца. Он раздаривал всё односельчанам, родственникам. Его предметы (столько всего произведено!) в разных домах стоят. И он от этого кайфовал. Просто получал огромное удовольствие от самого процесса. Думаю, во мне то же самое сидит. А мне просто повезло, что после иркутской выставки у меня начали покупать работы коллекционеры. С тех пор я, скажем так, свободный художник.

Великое счастье, когда твоё творчество коллекционеры, ценители, музеи, галереи покупают, и ты на это живёшь. Ты, значит, можешь позволить себе свободное творчество.

Я никогда и не думал, что так жизнь сложится. Не думал, что моё искусство будет кому-то интересно за пределами моего ареала обитания. А оказалось, что весь мир открыт. Удивительно.

— Где вы посоветуете искать силы и вдохновение тем, кто хочет заняться творчеством, но почему-то боится, думает, что у него не получится или что его искусство никому не нужно?

— Панацеи, конечно, нет. Я даже не могу своим детям это передать, потому что нет уже этой среды, какая была в моём детстве, которая сделала меня человеком. Мне кажется, вопрос именно в корнях, в роду, в родословной. В земле, на которой ты вырос. Где-то там надо искать.