«Папина «Победа»!..»

Денег-то у нас не было.

Какая уж тут «Победа»?

Шурику Привалову в «Понедельнике...» Стругацких да, кричали такое мальчишки на улицах славного города Соловца.

Также по теме

В Петербурге открыли мемориальную доску в честь Бориса Стругацкого

В Московском районе Санкт-Петербурга открыли мемориальную доску в память о писателе Борисе Стругацком.

И ещё кричали: «Стиляга! Стиля-ага!!! Тонконогий!» — и Шурику пришлось (на страницах романа) нырнуть в близлежащий гастроном, и там было самое необходимое и даже далеко не самое необходимое. Помните? «Там была такая сёмга и такой лосось!..»

У нас в 1984-м, помнится, не особо сёмга с лососем по магазинам водились, да и «Побед» на улицах Москвы днём с огнём не сыскать было. Теперь, и то правда, их совсем не осталось.

Нам никто и никогда, ни единого раза, не кричал в спину: «Папина «Победа»!!!» Уж больно круто к тому времени изменились все времена. И актуальность ёмких выражений прошлого решительно сошла на нет.

Нас даже и не били.

Так, разве что пуганули пару раз за два почти полных года стильной карьеры.

Странный и смешной под завязку истории той двухлетней приключился у меня разговор... Мы сидели в немыслимой кафешке, вроде как и в районе Арбата (врать не хочу, вспомнить, хоть убей, не могу), в ней среди недели случалось нечто, по образу и подобию своему походившее на условно тематические вечера. В тот день был «вечер рок-н-ролла», что-то мы пили (и вспоминать страшно), на двух крохотных телевизорах крутили слепую копию King Creole, и Элвис был опознаваем скорее по голосу, чем по изображению. Танцы под такое были невозможны, и чувствовал я себя полным кретином. Как и вся наша тусовка.

А спортивного вида парень напротив меня, сочувственно положив руку мне на плечо, говорил: «Ты пойми, чёрт ты такой, его же даже в цвете нет! Ну как так? Чего вы в этом нашли? Убей, не пойму...» От тоски я чуть не позеленел и начал объяснять, что это за музыка такая, и для чего она, и почему. А спортивного вида парень усмехнулся, врубил свой кассетник с какой-то мурой забойной (а вот говорят добрые люди, что очень даже любера слушали металл — чудны дела твои, отче небесный) и с грустью нездешней, а может, и с братской (как старший брат) заботой изрёк: «Вот музыка, чёрт ты упрямый... А это... Библиотека...»

Короче, не били нас.

Ни разу за два года не попали по-серьёзному в расклад.

Мы были похожи на динозавров с Земли Санникова: люди понаехали, понаставили метеостанций и ларьков с пивом-квасом, открыли электропрокат самоходных на пару самокатов, а динозавров — в сторонку, под учёт, бирку — на ухо, кормёжка — три раза на дню, пионеры, экскурсии, живой уголок.

Юннаты.

Нет от них спасения.

И какие в Москве, городе-порте пяти морей, могли в 1984 году приключиться стиляги? Ну вот такие, как мы, и могли. Вот мы и приключились.

Два года не шла она у меня из головы. Песенка про дельфинов. Почему? Почему дельфины? Слушали-то всё подряд — Хейли, Пресли, Стивенса, Stray Cats, Blasters.

У моря, у синего моря

Со мною ты, рядом со мною,

И солнце светит, лишь для нас с тобой

Целый день шумит прибой.

Кто-то её «твистанул» тогда, может, «Браво», и получился из хита 1960-х вполне себе забойный, насмерть прилипчивый хит 1980-х. Это сейчас я знаю, что написал его японец Хироси Миягава для The Peanuts — дуэта двух японских девчонок, да только что нам до них, до тех японских девчонок, когда сам Леонид Дербенёв переложил оголтелую японщину на русский вольный стих — и поплыли дельфины в чужие края... Или моря...

Прозрачное небо над нами,

И чайки кричат над волнами,

Кричат, что рядом будем мы всегда,

Словно небо и вода.

Короче, мы были стилягами. Мы носили узкие брюки, странные ботинки, пиджаки с ватными плечами, длинные пальто и длинные шарфы. Если очень везло, то и шляпы. Если на танцы, то и галстуки «пожар в джунглях». Так-то было весело. Только тачек не хватало. Тачки нам заменяло скоростное московское метро. А любовь... Были и девчонки в нашей оглашенной компании, правда, очень немного. Очень много их было на обратной стороне Луны, нам недоступной, непонятной и неведомой. Говорят, они там слушали денно и нощно Modern Talking. Немцев, стало быть. Вот уж позор так позор. Мегагалактический. Вселенский.

Смотрю на залив, и ничуть не жаль,

Что вновь корабли уплывают вдаль,

Плывут корабли, но в любой дали

Не найти им счастливей любви.

Сильно мы не выпендривались. Нас вроде как даже и жалели. В школе считали за блаженных, на улице — за приезжих с неведомой дали. С неведомой... А мы жили себе ото дня ко дню и жгли. Магнитофон на лавочку (не каждый же день в кафе — не по средствам), батарейки-свежак — и погнали. Буги-вуги и прочее вражеско-забугорное. Реально выплясывали часами. Откуда только силы брались у советских школьников девятых-десятых классов! Подготовленные мы были черти, огнеупористостойкие.

А над морем, над ласковым морем

Мчатся чайки дорогой прямою,

И сладким кажется на берегу

Поцелуй солёных губ.

Как-то очень у нас в ходу был Шейкин Стивенс. Он тогда прям поднял знамя южного рок-н-ролла и как погнал по закоулочкам клочья шерсти, так мы и в себя с того гона прийти не могли. Раздобыли запись его попурри рок-н-ролльного почти на 45 минут — на сторону кассеты, которую, если что, карандашиком (кто знает, тот знает) — и все 45 минут скакали как заведённые, и сдаться было ну никак нельзя: позор стилю, если сдаться.

Я потом неделю ходил как на ходулях. Дурачки, одно слово, но с искрой божьей в душе...

А звёзды взойдут, и уснёт прибой,

Дельфины плывут мимо нас с тобой,

Дельфины, дельфины, другим морям

Расскажите, как счастлив был я.

Мы и правда были счастливы. Трудно сказать, что думали о нас наши родители, но вот что я помню точно: никому из нашей компании (нас было человек 30—40) домашние препон не чинили. Скорее всё зависело от нашего настроения, от погоды, может, от какой невзгоды... Собирались мы каждую неделю, а то дважды на неделе.

Что нас свело?

«Секрет». «Браво». «Мистер Твистер» в гору попозже пошёл, и был он нам... не совсем в кассу. Даже и не знаю почему.

Тогда случилась внезапная, крайне запоздалая и скоротечная мода на рок-н-ролл. Никто её толком не понял. На дискотеках царствовало «нововолновое евродископоп». Примерно так мы его называли. Стебались над ним, значит. Умных из себя строили. Продвинутых и независимых от всяческих общественных мнений.

На самом же деле...

Мы лихо отстали от поезда.

Посреди немыслимой пустоты смыслов того времени.

Когда всё неспешно и уверенно съезжало в известную сторону под откос.

Как-то не замечали мы ничего. Мы слушали музыку. Хоть и была она даже не в цвете. Это я про экраны телевизоров. И не только в том неназванном кафе.

Мы мало знали. Полные дискографии наших кумиров повергали нас в священный трепет, мы понимали, что никогда до конца не услышим этого всего, а значит, жить мы будем как минимум вечно, а вся прочая шелуха для уха обратится в пыль, равно как и царства земные, и повсеместно воцарится бит, и будет всем и каждому от рождения — ритм сердца. Наш ритм...

Ты со мною, ты рядом со мною,

И любовь бесконечна, как море,

И солнце светит, лишь для нас с тобой

Целый день поёт прибой,

Целый день поёт прибой...

Ничего этого не случилось.

В 1986-м я поступил на журфак МГУ. Все остальные тоже — кто в институт, кто куда. И стильная жизнь закончилась.

Будто никогда и не начиналась. А ещё потом я ушёл в армию и через два года пришёл в шинели и в парадке домой прям перед ноябрьскими праздниками 1989-го.

Смутное время...

В 1984-м было сильно повеселее...

Это я сейчас хорошо понимаю.

Неделю спустя, окончательно уверовав в нескончаемость горячей воды в кранах и в отсутствие воплей дневального, я ощутил странное, ничем не объяснимое желание убрать отглаженную, отутюженную мою парадку в шкаф. На вечное хранение. Дома я был один, дни были блаженного ничегонеделания, и я по шкафам и полез — подыскивать место, достойное мундира. И наткнулся на аккуратно убранные в два чехла все мои стиляжные вещи. Ботинки стояли тут же. Они выглядели ещё более странными, и я никак не мог взять в толк: в них ли я ходил два года жечь подмётки или это неведомый и вполне себе стильный домовой оставил без призора кровные вещички?

Я надел всё. Брюки-дудочки. Белую рубашку. Огненный галстук. Пиджак с плечами. Пальто. Шарф. Я даже влез в ботинки. Шляпы у меня не было...

В зеркале отразился коротко стриженный старшина срочной службы, переодетый в шпиона неведомой страны. Я попробовал поговорить с собой, сказать самому себе: «Чувак! Выше нос! Давай ритм и гари, чувак!» Но слова во мне подзастряли.

Я разделся. Аккуратно сложил всё объёмистой стопкой. Перевязал шпагатом, благо он тут в шкафу и стоял — здоровенная бобина, трофейная, выдали мне до армии в типографии как почётному курьеру. И отнёс увесистый свёрток на улицу. Как бы к мусорным бакам, но интеллигентно — в сторонке на бортик положил.

Покупали мы всё в комиссионках. Вещи были... не люкс, конечно. Да только не в том дело: одна жизнь закончилась, другая началась, и почему так, я и сам не знаю. До сих пор...

А Шейкин Стивенс был и остаётся хорош. Это уж вы мне поверьте. Все эти его адские ранние штучки, хоть и голоса не было у него никакого...

Hey Mae, Marie, Marie, Lonely Blue Boy, Move, Slippin and Slidin, This Ole Hous, Green Doo — и прочее, многое прочее.

Рок-н-ролл, знаете ли.

Мы отстали от поезда.

А он, он никого и никогда не ждал и не ждёт.

Он вечен.

Long Live Rock'n'Roll.

И точка.

Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.