«Много людей просто меняют отношение»: Сашлиев — об интересе к церкви, православии и диалоге с атеистами

— В гостях у нас Серафим Сашлиев. Мой новый кумир, я смотрю каждый раз — хотя я вру, конечно, я всё время вру — его прекрасную программу, блог на YouTubе под названием «Серафим».

— Я православный блогер, правильно?

— А я не знаю. Ты православный блогер?

— Так теперь все представляют.

— Ну а как? Ты как себя сам представляешь?

— Я… Как я? Не знаю. Просто автор YouTube-проекта «Серафим».

— Что такое YouTube-проект «Серафим»?

— Это замечательный беспрецедентный канал, на котором свободно говорят о религии, церкви, о христианстве.

— Ты параллельно ведь работаешь и на «СПАСе»?

— Да.

— Что тебя заставило, а самое главное, кто тебе позволил на «СПАСе» в твои 24 года, прости господи, вести самостоятельную передачу, да ещё в отрыве от Русской православной церкви и начальства?

— А вот ты как раз говоришь о том, что… Или не ты, кто там — Прилепин? Я уже вас через запятую, в принципе.

— Конечно, я и есть Прилепин. Я и есть Грут.

— В общем, у нас свободнее, чем у пендосов, правда?

— Ты так не думаешь?

— Я не знаю, но я точно знаю…

— Он сейчас окажется либералом тайным. Владимир Романович, обратите внимание, пожалуйста, на тайного либерала, в ваших рядах затесавшегося.

— Он обратил уже внимание на меня. Мы нормально общаемся, тепло, приятельски.

— Приятельски.

— Да-да-да. В общем, в церкви свободнее, чем можно было бы подумать об этом. Во всяком случае, на моём канале.

— Да? Свобода у вас там?

— На «СПАСе», я имею в виду.

— Свобода?

— На YouTube-канале тем более. Ну вот, пожалуйста. Я делаю. Никаких ограничений.

— То есть никто тебе не говорил: «Как ты смеешь, мразь малолетняя, делать что-то самостоятельное?» Наоборот, тебе помогают. Приходит к тебе владыка Тихон Шевкунов.

— Помогает ли он мне — я не знаю. Но он приходит. Просто откликается, то есть секретов тут нет особо никаких, на приглашение.

— Как тебе пришла идея в голову сделать свой самостоятельный продукт и почему он не идёт на «СПАСе»?

— Мне хотелось... слушайте, мне 24 года всего. На «СПАСе» я 2,5 года. До этого какого-то особого журналистского опыта у меня не было и нет. И поэтому подумать о том, что мне надо делать свой проект и кто-то выделил бы средства, — это наивно. Хотя я пытался, в общем, об этом заговорить. Мы что-то об этом думали. Всё-таки «СПАС» — это, очевидно, официальный канал Русской православной церкви, и это совсем другая степень просто ответственности за слово, я думаю, за то, что оттуда звучит.

— То есть ты решил сделать что-то весёленькое, да?

— Да, я решил похулиганить.

— Это вот хулиганство, да, называется?

— А как ещё?

— Посадить писателя Архангельского, тоже пожилого, и митрополита Тихона вдвоём и поговорить о февральской революции.

— И о Навальном. И владыку Тихона мы же спрашиваем о том, сажал ли он Серебренникова.

— И что? Он говорит: «Нет, я не сажал. Нет-нет, это не я».

— Это наглая абсолютно чушь. Да, наглая, подлая, оскорбительная чушь. Как он ответил.

— Да?

— Да.

— А думаешь, не сажал он Серебренникова?

— Я уверен, что не сажал.

— Нет?

— Ты знаком с ним?

— С кем?

— С владыкой Тихоном.

— Я с Серебренниковым знаком.

Также по теме

«Начинается что-то новое»: Алексей Агранович сменит Кирилла Серебренникова на должности худрука «Гоголь-центра»

Кирилла Серебренникова на посту художественного руководителя «Гоголь-центра» сменит актёр и режиссёр Алексей Агранович, известный по...

— Что, сажал?

— Я понятия не имею.

— Я тоже понятия не имею, но есть просто у каких-то людей ощущение.

— Я так скажу. Всё-таки в нашей стране, несмотря на то что, конечно, суд инквизиции у нас работает, как и любой нормальный суд, суд инквизиции предполагает гражданскую ответственность. Всё-таки приговор выносит государство, то есть владыка Тихон при всей своей влиятельности, вне всякого сомнения, посадить Навального не мог. Посадил Навального кровавый режим.

— И не хотел, думаю. Не только не мог, но и не хотел.

— Не Навального, господи. Я уже плохо, желаемое выдаю за действительное. Хотя Навальный сидит. Господи. Все мои мечты сбылись.

— Да. Владыка у нас назвал Навального искренним, между прочим.

— Господи.

— Искренним. Но вот, к сожалению, не понимающим…

— Что вы там устраиваете? Какой-то ад вместо рая.

— Почему?

— Ну что это вот, Навальный — и искренний? Что вы там все… Зачем это Шевкунову всё нужно?

— Мне важно, что это может произнести предполагаемый духовник Путина. Он может такое сказать.

— А он духовник Путина?

— Думаю, да.

— Да?

— Да.

— А думаешь, Путину нужен духовник?

— Я думаю, что Путин не церковный человек и он относится…

— Тогда зачем ему духовник?

— Ну они в таких отношениях близкого общения, это можно, наверное…

— То есть он ему говорит типа: «Тиш, понимаешь, такая у меня история…»

— Нет. Ты слышал, как Путин сказал: «Молитва Бога… что-то такое… за нас, Бог за нас помолится…»

— Всевышний. Он говорит «Всевышний».

— Да. Как-то так, да. Ну это, в общем, довольно забавно для тех, кто всерьёз увлечён жизнью церкви.

— То есть Путин, ты считаешь, вообще в этом ничего не понимает?

— Крайне мало. Думаю, почти ничего.

— То есть тем не менее он всё время об этом думает и говорит. Если он об этом говорит самостоятельно, значит, очевидно, что он об этом думает.

— Я думаю, что для него церковь — это такая пуговица на камзоле государства. Внешний атрибут, не больше.

— То есть он как Пётр I, да?

— Надо подумать об этом сравнении. Не знаю.

— Ты же умный. Ты же наверняка думал об этом.

— Какой умный? Да кто я? Ты же не смотрел нашу программу. Ты не можешь понять, умный я или нет.

— Ты же даже премию какую-то от Путечки получал.

— Посмотри какой. Я от Путечки… А не губернатора там было?

— Нет, президента.

— Всё-таки да. Смотрите. Подготовился. Да. Я горжусь этим.

— Вот. Так всё-таки к владыке Тихону…

— Я занимался театральной деятельностью.

— Нет, подожди. Давай вернёмся к владыке. Значит, ты говоришь, что он его не сажал. Но он действительно, как ты считаешь, ну переписка же вскрыта вот эта, Тихона и Мединского, где Тихон пишет Мединскому, да, что-то про гадости или Мединский пишет Тихону.

— Это не связано с мерами. Ему может быть что-то отвратительно, неприятно и так далее. Вот он привёл пример в этой же программе про «Тангейзер», что всё было сказано открыто в этом случае церковью, недовольство и так далее. А при чём здесь какие-то конкретные меры и просьба, полномочия вообще посадить человека архиерею? Это странно.

Он же сказал, кстати, о Pussy Riot ещё разок, но очень неожиданно, с точки зрения многих, потому что он так вздохнул и сказал: «Не хотелось бы идти против корпорации, но в церкви разные мнения на этот счёт». И кто-то настоятельно просил, чтобы их не сажали.

— И это типа не я. Я такая…

— Я думаю, что он просто явно намекнул на то, что в церкви действительно самые разные голоса на самом высоком уровне о Pussy Riot.

— Ну они везде разные, очевидно, на самом высоком уровне, в том числе и о PussyRiot.

— Это замечательно. Мне важно, чтобы это было произнесено, чтобы люди понимали, что не всё так скучно, так примитивно. Просто церковь — это…

— Вернёмся к этому разговору о непримитивности Русской православной церкви после отбивки. 

— Почему у меня не может быть президентской премии?

— Подожди секунду. Почему не может? Я тебе сказал, что у тебя президентская премия.

— Да. А ты так, как будто бы это двойные стандарты.

— У тебя может быть президентская премия. Я, наоборот, когда прочёл про это, подумал: «Господи, какие же есть ещё умные люди на планете!»

— Это нормально. Это же не двойные стандарты. Сложно относиться к президенту.

— А ты сложно относишься к президенту?

— Да.

— А что сложного в твоём отношении к президенту?

— Как сказал владыка Тихон в нашей программе: «Он надоел». Ну, как, Путин…

— Значит, владыке Тихону надоел Путин.

— Он сказал про Николая II, а я так нагло провоцирую. Сейчас я подставляю, может быть, владыку, не знаю.

— Конечно. Сейчас будет истерика, ты не представляешь...

— Ужас. Я не хотел. Простите меня, владыка. Чего? Путин? Да скучно просто слушать его, то, что он говорит. Всё, что происходит вокруг него…

— А весело-то что?

— Что весело?

— Да. Вот что было бы весело? Есть же вопрос такой: а кто, если не Путин? Вот ты говоришь: «Путин норм, но скучно». А что весело-то было бы?

— Я занудный в этом смысле человек. И я так увидел, что у нас демократия, предполагается плюрализм парламентский, правильно?

— Я не знаю.

— Я подозреваю, что да. И мне как-то просто кажется честным что-нибудь такое и строить и к этому двигаться.

— Ну, может, мы к этому движемся, просто не надо двигаться семимильными шагами-то.

— Да неважно шагами. Важно просто фиксировать ложь, лицемерие, двойные стандарты, бред. Я вот, кстати, спрашивал у этого, как его зовут, который женщин домогался, депутат.

— Леонид Слуцкий.

— «Депутат ЛГБТ» хотел сказать. ЛДПР. Леонид Слуцкий.

— Он, кстати, вот как раз совершенно не ЛГБТ. Может быть, один из немногих не ЛГБТ.

— Я говорю: «Ну какая либеральная демократическая…» Мне кажется, вообще в этих вопросах и надо быть таким наивным: «Подождите, вы же церковь, так написано здесь. Вы же либеральная демократическая партия, значит, наверное, как-то эти ценности следует исповедовать вам или как?»

— Что демократичнее сейчас: русское государство или русская церковь?

— Я думаю, что, если подразумевать под демократией вот этот плюрализм, возможность разных мнений, конечно, в церкви очень в этом смысле свободно. Может быть, не публично. Может быть, какие-то официальные спикеры очень сильно выбирают всё что они говорят, и прочее. Но по части... просто я столько всего слышу в монастырях, в приходах — мне это так нравится.

— Что ты там делаешь? Как ты вообще там оказался?

— В монастырях, в церквях?

— Ну вообще и на «СПАСе» своём, и блог свой «Серафим» делаешь. Вот каким образом? Ты молодой человек, симпатичный. Зачем тебе всё это нужно?

— Я верующий, Антон.

— И что?

— Во Христа.

— Ну и что? Но это не значит, что надо всё время тусоваться по монастырям, работать на «СПАСе».

• © RT

— А что ещё делать?

— Не знаю.

— Вот опять же скучно. Всё другое посредственно. Оно о какой-то полужизни для меня.

— Как ты стал верующим человеком?

— Родился в православной семье, но…

— То есть тебя натурально назвали Серафимом, да?

— Хотели назвать Тарасик, представляешь? Бабушка.

— Господи.

— Бог миловал.

— Украинская бабушка небось.

— Кстати, она — нет. Она со Смоленщины. А украинец — муж её. Ну вот в какой-то момент… С чего? В принципе, была такая церковная жизнь. Нам было хорошо на приходах. Для нас воскресенье был праздник. Ну то есть я вообще… Прекрасные священники, не тупые, интересные, которые со мной разговаривали на моём детском, потом подростковом языке. Понятно, к 18 ко всему этому охладел. Вот. Умирает однажды мой преподаватель. Ему 33 года, по-моему, было, Алексей Дадонов. И это было — вот сел на кресло и умер, представляешь?

— Преподаватель где?

— В театральной студии, в которой я занимался. Как сказать… За деятельность, за которую я получил президентский грант.

— Это в Жуковском, да?

— В Жуковском, да. Умирает преподаватель совершенно внезапно. Просто вот на кресло садится — и его нет. Меня это тогда потрясло и испугало. Я вообще не понял, что происходит, не понял зачем. Зачем я живу? Зачем к чему-то стремиться, делать карьеру и прочее? Начал какими-то вопросами задаваться. Я же церковный. Вообще как бы церковь может дать ответ на это, на эти мои претензии, и вообще религия — на эти мои упрёки в каком-то смысле Богу. Ну и начал читать, я не знаю, Коран, Докинза и Библию и похаживать в церковь, как-то всё для себя это открывать понемножку.

И понял, что да, церковь может. Мне ответила, меня убедила и повела за собой. И пока вот чем дальше, тем больше в этом убеждаюсь — что это действительно так, и это интересно, то есть действительно интересно заниматься сутью вещей, а не как в каких-то декорациях обсуждаем, я не знаю, политику или…

— Ну ты же именно в декорациях обсуждаешь политику. И «СПАС», и твой «Серафим».

— Как я обсуждаю политику на «СПАСе»?

— Неважно. Это же всё равно политика. Это всё люди, мы все делаем информационно-развлекательный контент в некотором смысле.

— А политика тут при чём?

— Да это то же самое, господи. Что там на «СПАСе» обсуждают? Владимир Романович Легойда обсуждает на «СПАСе» с Владимиром Олеговичем Потаниным… ну и дальше. Ну come on.

— Ну слушайте, Потанин. Я ездил на протесты в Екатеринбург.

— Да, вот мне уже подсказывают в ухо.

— Ты знал, что у нас новости есть на «СПАСе»? Я в них работаю.

— Да. Но вы же наверняка такой полноценный канал. У вас наверняка должны быть новости, иначе канал не сможет существовать. Нужно же производить дешёвый продукт, поэтому новости есть. И ты был в Екатеринбурге на протестах против строительства храма, что ли, на пруду?

— Да.

— И что? И ты понял народ?

— Да.

— И ты против строительства храма? Хороший же храм был, красивый.

— Там? Это не моё дело, как горожанина не Екатеринбурга, но я, конечно, сочувствую ребятам, которые вышли, в принципе, их могу понять. Другое дело, что…

— Да они вышли просто потому, что им хочется выйти, им некуда там ходить, в Екатеринбурге. Им всем хочется куда-то выходить. Вот как тебе 24 года. «Мне скучно», — говоришь ты. А мне вот 46 лет. Мне уже не скучно. Всё отлично. Подольше бы посидел Владимир Владимирович Путин.

— А ты не от скуки здесь работаешь?

— Нет, я здесь работаю не от скуки. Я здесь работаю, потому что мне здесь, в это невозможно поверить, но люди с возрастом меняются и остаются старыми ретроградами. И мне здесь очень комфортно. Я собираюсь делать такой русский Fox.

— Ну а твой дискомфорт, о котором ты говорил: «Я не могу никак жить с этой репутацией». Что-то с Бояковым вы там. Кстати, упрёк.

— Подожди секунду. Во-первых, вопросы здесь задаю я, но я с удовольствием с тобой поиграю в спарринг-партнёра.

— Ой, нет-нет.

— Нет, у меня нет дискомфорта вообще никакого. Я как бы Эдику говорил по этому поводу. У меня есть дискомфорт, когда тебя все ненавидят. А это проблема как раз людей, которые якобы от всего устали. Вот я вчера выложил фотку свою, вчера был день рождения Маргариты Симоньян (программа вышла в эфир 7 апреля. — RT). Я выложил свою фотку с Ритой в своём Instagram. Сразу 400 человек отписались, и люди начали комментить: «Тварь. Поскорее бы она сдохла». Вы ни разу не видели ни одного её продукта, который она делает. Никто никогда не видел RT, потому что RT — это RT Испания, RT Германия, RT Франция.

— Я про «СПАС» ровно то же самое говорю.

— «СПАС» хотя бы по-русски, его можно посмотреть. Но вы, тупые мрази, вы же не смотрите испанский RT. Вас же не интересуют перуанские новости или программа El Zoom. Вы не в курсе этого вообще, но при этом вы говорите, RT — помойка, отрубленные ручки, мальчики какие-то там распятые. Но это не RT всё. У вас какая-то аберрация сознания. То есть вы придумали для себя врага, которого вы таким образом материализовали. В этом смысле я просто очень хорошо всё это понимаю. Я был всегда врагом для всех. Я уже с этим свыкся. Мне норм. Ещё раз говорю: в этой позиции врага всем я очень хорошо себя здесь чувствую на маленьком, не федеральном, но при этом свободолюбивом, гордом канале RT.

— Так я про «СПАС» то же самое говорю. Никто не смотрит. Никто не смотрит и просто на каких-то своих… я не знаю, на чём... У меня по-разному студенты, я не знаю, кто-то ещё реагирует на мою работу на «СПАСе».

— Как ты пришёл на «СПАС»?

— Кастинг ведущих объявили.

— Зачем ты вообще? Нормальный человек не пойдёт на «СПАС». Вот мы начали, пока ещё не началась программа, с того, что я тебя однажды послал. Ты меня позвал в программу как раз Легойды.

— Нет, не Легойды.

— А кого? Это не Легойда был?

— Это не Легойды программа.

— Господи, простите меня, пожалуйста. Это как раз подтверждение, что я не смотрю «СПАС».

— Во-во. Да. И чего? Вопрос-то в чём? Почему пришёл на «СПАС»?

— Как ты пришел на «СПАС»? Нормальные люди же не ходят на «СПАС».

— Так я же говорю. В церкви интереснее.

— Нет, ну в церкви, ещё раз тебе говорю, церковь — это не «СПАС». «СПАС» — это какая-то ооошка, которая… Это всё равно, что сказать, я бы тебя спросил: «Зачем ты пришёл в бытовой комбинат «Софрино» производить свечки?» Ты бы сказал: «Церковь — это интересно». Но это не церковь. Это завод. И «СПАС» — это та же самая история. Это завод.

— Конечно, нет. Ну с чего ты взял?

— Или там: «Я пошёл водителем к митрополиту Тихону». Это не церковь.

— На «СПАСе» миллион программ. Я говорю о том же, о чём говорю в жизни. Я выхожу с работы в пятницу, в субботу, еду на Всенощную. На «Спасе» я документальный фильм о православной церкви в Таиланде делал.

— Господи. Небось бесплатно съездил в Таиланд.

— О Димитрии Смирнове. Кстати, я делал к 40 дням, и там можно копаться, творчески интересно это подавать. У меня Смирнов в этом фильме ни разу не появился в кадре.

— Неважно как. Ты сейчас не отвечаешь на мой вопрос. Ты говоришь: «СПАС» — это такой прекрасный канал», рассказывая уже о том, как этот «СПАС» выглядит изнутри. Когда объявили кастинг ведущих, ты должен был на этот кастинг прийти с улицы.

— Да.

— Как ты про этот кастинг узнал? Зачем ты решился на него пойти?

— Вот я тебе рассказал про препода, который…

— Да, умер.

— Да. И я начал поглядывать ответы священников, что-то ещё. Там же отец Олег Стеняев, отец Димитрий Смирнов, Ткачёв, Уминский — разные люди приходят. И просто послушивать их. Где-то в соцсетях листаю, увидел обращение Корчевникова: «Набираем ведущих, ищем на канал». Думаю: почему нет?

И, повторюсь, мне кажется до сих пор, что именно о церкви стоит разговаривать, стоит тратить на это жизнь, потому что тебя может в любой момент не стать, как случилось с моим преподом. И это нужно делать именно о самом главном, искать, как это интереснее подавать, как это живее.

И по «СПАСу», значит, и по поводу «СПАСа», и по поводу YouTube-проекта куча народу пишет. Даже смотрит атеистов до фига. Много народу просто меняет отношение к церкви, что всё не так плохо. Там гораздо интереснее люди, чем мы думали, гораздо живее дискуссии, чем на многих других каналах.

— Зачем, повторяю вопрос, ты вместе со «СПАСом» сделал свой вот этот бложик? Он более свободный, чем «СПАС»? Значит, на «СПАСе» многое невозможно?

— Это моё личное дело, то есть этот YouTube-канал — мой личный продукт, и здесь я могу себе позволить совсем всё. А понятно, «СПАС» — ты же не всё себе можешь позволить на RT.

— Абсолютно всё. Всё, что я хочу. Вот.

— Ну вот и начинается вот это вот.

— Нет, секундочку. Понимаешь, в чём проблема. У тебя такая же претензия ко мне, как мне кто-то пишет: «А вы можете сказать колонку, какой прекрасный Навальный?» Могу, но я не буду этого делать, потому что я так не думаю. Я поэтому и работаю здесь, потому что я думаю ровно так для этого места. И если бы я не думал так, я бы здесь не работал. Я бы, наверное, работал на телеканале «Дождь», возможно, если бы меня этот прекрасный, уникальный журналистский коллектив, так сказать, приметил, что вряд ли.

— То есть в том, что ты думаешь и что мог бы сказать и хотел бы, нет ограничений никаких?

— У меня нет.

— Абсолютно?

— Нет. Но я не начинающий журналист. Я дедушка, я как Познер здесь.

— У нас был, кстати, Познер. Ты смотрел?

— Да, у вас Познера я не смотрел, но я увидел, что это самое большое количество просмотров.

— Нет, не самое большое.

— А что самое большое?

— По-моему, у Варламова больше, хотя могу путать.

— Но Познер же был у тебя.

— Да.

— А Варламов был у тебя тоже?

— Да.

— Или он был в «Не верю» всё-таки?

— И там и там. В «Не верю» я его пригласил.

— Неважно, кто кого пригласил. Меня интересует…

— Да. Но к тому, что это в том же ряду люди. Почему? Ну потому, что можно делать в большом количестве что я хочу, как я хочу…

— Что можно делать на твоём канале, чего нельзя на «СПАСе»?

— Просто ни с кем ничего не согласовывать.

— А на «СПАСе» надо согласовывать?

— Согласование — это нормальная вещь. Нормальная для любого канала.

— Я не знаю, я не пробовал.

— Я думаю, что нормальная. Я подозреваю, что это редакция.

— А что приходится согласовывать? Что такое согласование? Я честно спрашиваю. Я не знаю. Просто у меня согласовывают, я не знаю.

— Вот название фильма согласовывал про отца Димитрия Смирнова.

— Как он называется?

— «Жаждущий правды».

— Господи прости.

— Вот-вот.

— Какая пошлятина.

— Хороший фильм. Посмотри.

— Ты придумал?

— Да.

— Кошмар.

— Я пошлый человек. Вообще это ужас. В этом отношении. Значит, и вот такие какие-то вещи. Ну согласовать название.

— А ты считаешь, что названия должны быть пошлыми?

— Я считаю, что это допустимо. Патетика всегда допустима, граничащая, может быть, с пошлостью в некрологах, в чём-то ещё. Можно, можно позволить поговорить об этом таким языком, о человеке, но это всегда очень сложный разговор, как и в принципе разговор о христианстве.

• Протоиерей Димитрий Смирнов
• РИА Новости
• © Кирилл Каллиников

— А как тебе вообще покойный отец Димитрий?

— Да классный дед.

— Он же сумасшедший был.

— Не знаю, не думаю. Просто классный тролль, как ты.

— Ну подожди. Классный тролль, я всё-таки, в отличие от отца Димитрия, не являюсь пастырем человеческим. Я просто сотрудник небольшого государственного канала, а он всё-таки был даже председателем отдела очень странного по взаимодействию с ментами и прокурорами. Вот. И всё, что он говорил, — тебе не кажется, что это наносило чудовищный урон Русской православной церкви?

— Нет, судя по тому, сколько людей пришло на его похороны, сколько ходило к нему в храмы…

— Ну, может быть, гораздо больше ушло вообще из церкви всего.

— Лучше быть, как там, теплохладным…

— Горячим-холодным, да?

— Ну а почему нет? Конечно. Главное, что это было, вот с этими бесплатными проститутками.

— Апокалипсис цитирует у нас Серафим Сашлиев.

— Да. С бесплатными проститутками. Это же так задело. Кто-то подумал об этом, может быть, впервые. Задело самолюбие. Я думаю, что это вообще способ задуматься, конечно, — как-нибудь очень-очень неполиткорректно сказать о том, о чём ты думаешь, и о правде Христовой, по большому счёту. Он же её доносил. То есть я, разумеется, не со всем согласен, не под всем подписываюсь.

— А с чем ты не согласен?

— У отца Димитрия?

— Да.

— Я не очень согласен с… Да много там было. Может быть, где-то чрезмерно о том, что нужно быть многодетными обязательно, хотя у меня у самого 22 ребёнка в семье, братьев и сестёр. Я понимаю, что это прекрасно, но вот само навязывание…

— 22?

— Да. 22.

— То есть твоя мама родила 22 ребёнка?

— Моя мама родила четверых. Остальные приёмные и усыновлённые.

— А, у вас приёмная семья.

— Да-да-да.

— И это хорошо? Сколько тебе было лет, когда появился первый приёмный ребёнок?

— Классе в шестом-седьмом.

— То есть 12?

— Вроде того.

— А приёмному ребенку сколько было?

— У нас они так сменялись. Как сказать, меня и воспитывали, и пеленали во многом люди из интернатов, которых мама просто брала на каникулах к нам в гости.

— Зачем?

— Просто там лет 30—40. Такие хорошие ребята, которым одиноко, плохо, грустно в интернате. У матери такое сердце.

— А чем твои родители занимаются, прости?

— Мама занимается благотворительным фондом «Русская берёза», кстати.

— Да, точно. А чем он занимается?

— Помощью детям-сиротам, храмам разрушенным, кстати, старикам, инвалидам и прочим, прочим.

— То есть всем?

— Всем. И очень-очень добросовестная организация.

— А отец?

— Отец — там же, в этой же организации. И, собственно, чего? Она с таким сердцем. У нас полно животных, кошек. У тебя сколько? Две собаки?

— У меня две дома и ещё на даче три, по-моему.

— У нас собаки три, котов — четыре, попугаи, рыбы и так далее, и многие из них — это просто на скамеечках где-то мамой подобраны и принесены в семью. Просто ты спрашивал, почему это хорошо. Потому что есть возможность помочь как-то людям и детям, которые в очень тяжёлых условиях. Вот мы взяли пять в прошлом году, у них мать сгорела заживо. Их отправили в детский дом. Мама их к нам вызволила оттуда в семью. И люди, которые вот такую травму наблюдали в своей жизни, потерю матери при таких жёстких обстоятельствах, — они получают возможность здесь в каком-то тепле, заботе, любви, — кстати, и в церкви — выкарабкиваться из этого психологически. Они всё чаще улыбаются…

— Они живут у вас теперь в семье?

— Да.

— Никуда не делись? Сколько им лет?

— Самому младшему три или четыре. Старшей 13 исполнилось.

— И они усыновлены или они?..

— Приёмные.

— Это что? Это опека?

— Это опека, да. Вот это просто очень классно, это очень здорово.

И я сам хочу тоже большую семью себе и приёмных в том числе, потому что видишь, как меняются люди? Всё чаще действительно дети улыбаются, их здесь любят, о них заботятся и прочее, прочее. Мне кажется, что это очень такое христианское занятие и, если можешь помочь, — помоги. А у нас же такая с этим задница, вообще с этими детскими домами, с приёмными детьми. Вообще сама ситуация, когда ребёнок… Вот одного мы Рому взяли, там видеоролик, где он рассказывает о своих увлечениях и так далее, «возьмите меня» — это такая…

— Ему сколько было? 13? 15?

— Ему было лет пять.

— Пять?

— Да. Мне очень тяжело было смотреть на эту историю. Ещё тяжелее маме, поэтому его взяли. Точнее, сестре. И вот они у нас растут, куча кружков, куча всяких увлечений и так далее. И вырастают, уже кто-то поженился.

— Ты где учился?

— В Финансовом университете при правительстве Российской Федерации бакалавриат, Московский государственный университет имени Ломоносова — магистратура. Сейчас — ВГИК.

— Чего?

— Магистратура Виталия Товиевича Третьякова.

— Это журфак, что ли, да? Это телевизионная группа?

— Да-да-да.

— Во ВГИКе что?

— Во ВГИКе искусствоведение, первый курс.

— Зачем идти в искусствоведение? Зачем бессмысленное образование тебе?

— Кино-, теле- и другие экраноискусства там направление.

— Вот зачем? Ты же уже закончил магистратуру в МГУ фактически идентичную. Тебе никто не запрещает смотреть Годара.

— Послушать умных людей.

— Ты считаешь, что во ВГИКе есть умные люди?

— Я думаю, да.

— Много?

— Я на заочке, кстати, поэтому…

— Поэтому не удаётся.

— Меня ещё в армию могут забрать во вторник. Представляешь?

— А в церкви много умных людей?

— В церкви достаточно. Ты, кстати, говорил даже в переписке, что всё с этим плохо. Ну в моём окружении достаточно умных, интересных, разных людей.

— Нет. Я вот, смотри. Я же тебя не спрашиваю про твоё окружение. Очевидно, что человек может для себя создать свой собственный мир и в нём достаточно комфортно себя чувствовать. Я тоже создал для себя какой-то комфортный мир, ни с кем не общаюсь, взял себе собак и, в принципе, счастливо живу. Но я тебя спросил в целом в церкви. Ты же работаешь на одном канале, делаешь другой видеоблог. Ты каким-то образом это анализируешь.

— Я думаю, что по-настоящему каких-то неравнодушных и стремящихся найти язык скорее с нецерковными людьми — вот это проблема. Не знаю, насколько это связано с умом вообще людей. Я точно знаю, что есть люди, в том числе архиереи, которые публично говорят примитивно и скучно, а в личном общении очень интересные.

— А почему?

— Ну такое отношение к своему служению.

— Почему?

— Ощущение, что нужно…

— Быть скучным, начальником официальным.

— Понимаешь, почему скучно… Не потому что люди намеренно такие…

Я думаю, что это ошибка восприятия вот этого служения, сложно говорить о самом главном не пошло. Опять же о любви. Пойди поговори так, чтобы это тронуло. Или я сейчас говорил о благотворительности, о семье, о наших приёмных. Это всегда одинаковые слова, которые… Мне лично вообще сложно всякие ролики смотреть по благотворительности и прочему. То же самое — Бог. Сложно говорить о нём так, чтобы это трогало людей. Это кажется очень необъятно большой темой, для которой не находишь подходящих слов, и люди начинают…

— Поэтому ты говоришь как отец Димитрий Смирнов или как отец Всеволод Чаплин, да?

— Как Ткачёв.

— Кто это?

— Отец Андрей Ткачёв? Правда не знаешь, кто это?

— Нет.

— Его называют после Смирнова таким последним оплотом.

— Последним адским троллем, да?

— А ты не слышал? У него там много...

— Ну я, может, слышал, я просто уже не очень слежу.

— Много и скандальных в том числе.

— Я помню, был такой сумасшедший Шумский, который писал какие-то адские колонки, фотографируясь в рясе с орденами. И всё. Вот как умер Чаплин, я так перестал следить за всем этим уже. Просто к отцу Всеволоду хорошо относился, в первую очередь потому, что всё плохо.

— Я видел, ты что-то там написал у себя.

— Я же против всех. Вот. И потому что я чувствую родственную душу, разумеется, но вот с отцом Димитрием мы не были. Я не чувствовал в нём родню. Вот ты говоришь: «Он был тролль и такой же, как ты». Как раз отец Всеволод мне казался всегда хорошим человеком. Отец Димитрий не казался.

— А мне казался, в личном общении тоже. Думаю, очень искренний, настоящий.

— Ты бы, если бы тебе пришлось выбирать духовника самому из двух, выбрал бы Смирнова или Уминского?

— Я? Уминского.

— Почему?

— Мне нравится, и мне, я же говорил уже про Смирнова, что я не могу сказать, что мои взгляды тождественны его взглядам. Я просто считаю, что это искренний, настоящий человек. Это же разные вещи. Уминский по взглядам ближе ко мне.

— То есть интеллигентный московский…

— Интеллигентный, при этом очень живой. Не сухой. Это всегда формулировки, значит, как там… Церковь должна стать матерью… в смысле… Как же там фраза звучала? Короче, очень живой, настоящий, он там сказал: «Я понял, что любовь — это не химия. Красота — это не случайно».

— Это Лёша сказал?

— Да. Это его мотив прихода в церковь в своё время был. Меня это тронуло. Меня это коснулось и продолжает касаться его проповеди. Поэтому да, как духовник он мне, пожалуй, ближе. Мне нравится, что он все эти письма подписывает.

— Какие?

— По митингам, по протестам, что он такой вот: «Мы, священники…»

— Нравится?

— Да.

— А он подписывает письма какие? В защиту узников, что ли?

— В защиту узников. В защиту, помнишь, московских протестующих. Было большое письмо у них, письмо священников. Тебе вообще пофиг, неинтересна жизнь церкви?

— Нет, мне неинтересна жизнь узников, сорян.

— Письмо было громкое просто.

— Нет, ну, наверное, тогда, просто столько вокруг меня происходит ежедневно историй. Действительно, я ещё раз говорю, у меня проф. деформация. Я не люблю всю эту уличную ботву. Я считаю, что блажен, кто смолоду был молод. Блажен, кто вовремя созрел. Тебе нравятся митинги, да?

— Я, понимаешь, юный человек. Мне кажется, ну можно, ребят.

— Да можно, можно, разрешаем.

— Вот эти все банальные вещи про то, что Навального лучше зарегистрировать и дать возможность поучаствовать. Пусть проиграет, нежели вот так, как сейчас.

— А ты не исключаешь вариант, что он может выиграть?

— Не исключаю. Я не исключаю этот вариант, но сомневаюсь сильно в этом. Ну он же не очень-то, я думаю, он совсем непопулярный человек.

— Ты думаешь?

— Да.

— Ты жалеешь об этом?

— Нет, я об этом не жалею. Я рад, что на этого человека трезво смотрит Русская православная церковь.

— А как на него смотрит Русская православная церковь?

— Молятся за него.

— Ну церковь за всех молится.

— Вот. Включая Навального. И замечательно.

— А кто конкретно молится за Навального и где было официальное по этому поводу утверждение?

— А по поводу тебя где официальное утверждение, что за тебя молятся?

— А за меня никто не молится.

— С чего ты взял? А ты крещёный человек?

— Я крещёный, когда вы ещё не родились все.

— И что?

— Ну так, господи, зачем за меня молиться-то? Господь сам управит, без вас. Не переживайте.

— Обращаемся, молимся.

— Да молитесь, молитесь за меня.

— За всех.

— За всех молитесь, и за Навального тоже молитесь. Нет, я, собственно говоря, честно, ты говоришь просто церковь молится, утверждаешь что-то от имени церкви. И я поэтому тебя спрашиваю. А где официальное какое-то распоряжение-то?

— Мне не нужно этих официальных распоряжений и заявлений.

— Значит, это не церковь молится, а какие-то люди в церкви молятся.

— Если люди не формулируют, что это за Алексея Навального или раба Божьего Алексия, это не значит, что не молятся. Молятся-то за всех крещёных, правильно? Да тем более там Лёша сам недавно сказал, что он православный человек.

— Алексей Анатольевич?

— Да-да.

— А он для вас Лёша, да?

— Он для меня Лёша.

— Вы хорошо с ним знакомы?

— Мы с ним вообще не знакомы.

— А почему он для тебя Лёша?

— Ну я так чувствую. Мне кажется, что он такой свойский.

— Классный?

— Мне как политик, как медийщик неинтересен, несимпатичен. Ну просто же можно. Почему нужно человека обязательно так зажимать?

— Да можно, можно. Смотри. Ты начинаешь сразу же оправдываться.

— Не за себя. Я говорю, можно человеку участвовать в политике и нужно, если есть электорат. И это всё глупость и позор. Не знаю, любой пресс, связанный с регистрациями и чем-то ещё.

— Извержение из сана отца Андрея Кураева нормально или нет? Или можно всё-таки было и позволить? Сан-то не очень значительный.

— Трагедия, разумеется. Ничего хорошего и радостного для меня в этом нет.

— Ну правильно патриарх поступил или неправильно?

— А сейчас же патриарх с мораторием. Ты слышал всю эту историю?

— Нет. Да это всё, так сказать, весь этот византинизм оставьте для Чистого переулка. Я тебя спрашиваю конкретно. Патриарх подтвердил решение церковного суда о лишении сана. Правильно лишили сана протодиакона Андрея Кураева или нет?

— Судебный процесс выглядел странно и неубедительно, с моей точки зрения. То, что патриарх, на мой взгляд, просто терпел этого человека очень долго, — а он действительно использовал разные выражения, мне сказали, мат нельзя, в отношении церкви.

— Ну он матом-то не говорил.

— Ну церковь…

— Ну это же не мат.

— Можно сказать, что это не мат?

— Нет, сейчас по закону это мат. А с точки зрения церковнославянского языка-то.

— С точки зрения церковнославянского… Ну понятно, какое это впечатление произведёт. Я думаю, что терпел, и сейчас мне, в общем-то, радостны эти моратории в том числе. Пускай, пускай побудет.

— То есть вот византийское решение такое, типа и так и сяк, да, тебе нравится?

— Лучше, чем…

— Вот это же и есть ровно то, что ты сейчас цитировал из послания Господа из Лаодикийской церкви.

— Лучше, чем запрет, такой, как сказать…

— Вот был бы холодный или горячий, а тут вот тёпленький. То есть, с одной стороны, и так, и мораторий.

— Ну пока жив человек, не отчаивайся в нём.

— Так тогда и не подтверждай решение суда.

— В то же время надо что-то делать.

— Просто ничего.

— Странно. Люди нервничают, паства ждёт.

— Вот видишь. Ты тоже, когда надо — Федосеева, а когда надо — Шукшина. То есть, когда ты про Путечку, ты, пожалуйста, Навальному все разреши. А когда про патриарха своего — правильно батюшка всё сделал, владыка Святейший.

— У меня есть вопросы к патриарху.

— Какие?

— ФСО.

— Так. То есть тебе не нравится, что патриарха охраняют фээсошники.

— Мне не нравится, что у меня дистанция с патриархом, с моим патриархом.

— А вот такие сумасшедшие, как ты и твои дружки-навальнята, набросятся на патриарха с камнями или ножами и убьют нашего Святейшего владыку. Что будешь делать?

— Ну Сысоева убили. На любого могут наброситься. Почему… Необходимо.

— Чем патриарх лучше, да, ты хочешь сказать, чем отец Сысоев?

— Я хочу сказать, что я хочу иметь доступ к своему патриарху, более короткую дистанцию. Взять благословение и что-то спросить.

— Значит, Святейший, уберите фээсошников поганых, которые ещё ходят во всех этих нарядах, облачениях в праздник. Что ещё в патриархе плохо?

— Мне не нравится то, что нельзя… Слишком много, наверное, всё-таки такой около- и прогосударственной риторики. Не то что бы изобилует его речь этим, но мне кажется, что это чрезмерно, и мне кажется, что это, в общем-то, людей отталкивает. Я говорю это как человек, который за патриарха искренне молится в церкви, и я его, разумеется, считаю отцом церкви, я к нему отношусь почтительно и прочее. Искренне. Но это мне кажется неполезным для церкви.

— А как должен был бы вести себя идеальный предстоятель, с твоей точки зрения?

— Он должен быть таким транспарентным, открытым, легче…

— Я сейчас как Путин. Все эти трансформеры, трансгендеры, транспарентность. Я даже не понимаю, что вы имеете в виду.

— Чуть больше открытости, возможности задать вопрос. Вот я был на молодёжном форуме — не мог задать вопрос патриарху.

— Безобразие. Пришел в Манеж, да, где это всё было?

— Не помню, где это всё было. На ВДНХ.

— На ВДНХ. В новом павильоне. Тянешь руку — а тебе говорят: «Мужчина, сядьте», да?

— Да-да. Типа того.

— Кошмар.

— Нет. Там просто согласованные заранее вопросы. Я опять же понимаю, для чего, почему, просто мне лично…

— А для чего? Почему?

— Ну это ответственная должность, многомиллионная паства. Нужно всё очень выверять.

— Ты считаешь, многомиллионная паства или всего трёхмиллионная паства?

— Многомилионная. Если мы говорим о тех, кто воцерковлен и регулярно в церкви, живёт жизнью церкви, наверное, это ближе к тому, что ты говоришь.

— Нет. 3 млн — это, как известно, люди, которые приходят только на Пасху.

— Да.

• © RT

— А люди, которые приходят на воскресную литургию, — их, по-моему, там 800 тыс.

— Как…

— Как считать? Не знаю.

— Я тоже. Мы же ездим по стране — вот Екатеринбург, Владивосток, Север. Я вижу какое-то количество людей верующих, неравнодушных к жизни церкви…

— Много верующих людей в России?

— Верующих — да. Церковных…

— Можно ли быть одновременно… Вернее так. Можно ли быть верующим, но не воцерковленным?

— Во Христа?

— Ну да.

— Абсурд. Абсурд и просто невежество. Если ты верующий во Христа и не церковный человек, ты ничего не понимаешь.

— Значит, это неверующие люди.

— Как говорил владыка Илларион, «неполноценно верующие».

— Я не знаю.

— Ну какое-то избирательное христианство. Я не понимаю, что это такое. Как можно говорить, что ты веришь во Христа как в Бога, и просто наплевать на то, что он конкретно призвал людей в церковь, призвал их участвовать в таинстве причастия и прочее, прочее? Поэтому думаю, что скорее люди, которые этим вопросом всерёез не занимаются, но во что-то верят и как-то вот «Господи, помоги» — не больше.

Я думаю, что это проблема, потому что, когда я начал воцерковляться, мне было очень и остаётся очень, по-настоящему интересно, как ты писал в нашей переписке: «Литургия — главное таинство». Я согласен. Причастие — это всё, это действительно главное, это действительно океан, в котором можно очень много находить для себя. Это искренне интересно, я стал этим делиться со своими друзьями и по универу, которые тоже потихоньку к церкви приобщаются. И это не противоречит свободе мысли, свободе творчества. Не знаю, но человек движется ко спасению в то же время, потому что он понимает, зачем он в принципе существует.

— Почему ты говоришь, что хочешь быть внутри церкви, а при этом ты идёшь не в Московскую духовную академию, а идёшь, прости господи, во ВГИК поганый?

— Нет необходимости идти в церковь, имея в виду сан, например, потенциальный. Мне кажется, что очень важно, что я, 24-летний, значит, паренёк, могу говорить о церкви так же увлечённо, как отец Алексей Уминский, например. Это полезнее сейчас. Да и всегда.

— То есть полезнее быть православным блогером, чем православным священником?

— Я не знаю. Не знаю, важнее ли это. Я говорю про себя. Для меня я убеждён, что важнее и эффективнее быть просто студентом, который увлечён.

— Ну ты не будешь просто студентом вечно. Тебе уже 24 года. Это вы в своём инфантильном времени по-прежнему 24-летнего мужика называете 24-летним пареньком.

— Так.

— Хотя вот посмотри на себя в телевизор. Ты уже выглядишь не как паренёк.

— Да.

— Да. Обязательно. Но тем не менее. Почему ты считаешь, что брать интервью у писателя Архангельского более значимо сейчас, чем быть хорошим пастырем, к которому потянутся тысячи умных молодых людей?

— Я опять же говорю про свой выбор. Мне не хочется. Конечно, мирянин — это свободнее, чем клирик. Я говорю просто про то, что я себе принадлежу. Я могу жить где хочу. Священника могут перевести, вот у нас в Жуковском новый, из Павлова Посада перевели, хотя 20 лет там служил. Принадлежать самому себе я могу сейчас в своём нынешнем статусе. Не хотелось бы это в ближайшей перспективе менять, хотя, конечно, не исключаю, что это случится однажды.

— Как тебе с Борисом Корчевниковым?

— Замечательно, потому что я могу делать YouTube-проект, на котором я говорю всё, что я хочу.

— Как вы с Борей договорились, что ты будешь делать этот YouTube-проект?

— Спокойно.

— Ты к нему подошёл и сказал: «Борь, я хочу делать проект такой». Как он вообще как начальник? Расскажи.

— Мне интересно его слушать. Мне интересно за ним идти. Просто интересно, как он видит церковь, какие у него о ней впечатления. Мне кажется, они очень такие нешаблонные.

— А какие у него впечатления?

— Вот он рассказывал о том, что он воцерковился, стоя в очереди к мощам Блаженной Матроны. Вдруг в какой-то момент понял…

— А зачем он туда стоял, если он не был воцерковлен?

— Какая-то привела знакомая девушка. Как-то так это было, по-моему. Вот. Но опять же не значит, что ты воцерковленный, если ты стоишь к мощам. Ты думаешь, они все воцерковленные люди?

— Нет, я ничего не думаю.

— Да, это представление о святых как о богах, я думаю, преимущественно поэтому. Стоял и вдруг в какой-то момент ощутил, что здесь всё и обо всём, все ответы. Просто вот ощутил. Вот так он сам пришёл в церковь. И это ощущение было близко моему ощущению прихода в церковь. И у него немало такого, что о церкви свидетельствует как о чём-то …

— Ну тебе, так сказать, алаверды к вопросу об RT. Ты же понимаешь, что Борю все ненавидят?

— Да. Я не знаю, насколько все…

— Ну все люди, которые формулируют эту ненависть, скажем так, потому что большинству людей вообще наплевать и на Борю, и на тебя, и на меня.

— Бориса — как и церковь, да.

— Нет. Нет. Нет. Не надо отождествлять Бориса Корчевникова с церковью. Нет, церковь всё-таки гораздо более сложный организм, чем Борис Корчевников, несмотря на то что в нём триллион, так сказать, клеток. Просто Борис, так сказать, явно является таким сосредоточением вот этой интеллигентской ненависти.

— Ты знаком с ним?

— Да. Я знаком с ним ещё до того момента был, когда он воцерковился. Мы же работали, я же работал на НТВ.

— Точно.

— Вот. И как тебе живётся в этом мире и работается с человеком, которого ненавидит всё твоё окружение?

— Для меня это о церкви, как бы ты ни говорил. Вот я приехал в Екатеринбург с этим набалдашником «СПАСа» и то же самое ощутил на себе. Это был очень такой любопытный опыт. Я к этому готов. Христос обо всём предупредил, об этой ненависти.

— То есть ты считаешь, что это к тебе как к праведнику, что ли, относятся, а не как к представителю корпорации, которая ест на золоте в стране, в которой люди голодают?

— Что за штампы?

— Я задаю вопрос зрителей.

— Я думаю, что это меня характеризует как моё отношение к этому. Как вас будут гнать и прочее, это нормально.

— То есть ты просто придумал для себя такую защитную реакцию, да?

— Да почему?

— Ты считаешь, что тебя гонят как праведника, да? С набалдашником «СПАСа». Вот такого, в кроссовках NikeAir?

— В основном претензии — они не только к какому-то золоту. Они дальше и к самому Христу, каким-то заповедям.

— Ты правда считаешь, что есть какие-то претензии к Христу?

— Все, с кем я разговариваю, — они либо не знают, либо есть претензии.

— А какие претензии к Христу? Расскажи, пожалуйста.

— «Я не просил за меня умирать, — сказал один человек мне. — Я не просил за меня умирать, на фига это делать?»

— Ты не мог его попросить в принципе.

— Да. Как я и сказал: «Не мог его попросить». Одна из претензий.

— Хорошо. Ну это уже чудовищная интеллектуальная работа проделана твоим оппонентом. Вряд ли они в основном думают про это. Я сомневаюсь, что кто-то с тобой обсуждал детали Нагорной проповеди. Правда? Или заповеди блаженств.

— Мало кто. Мало кто.

— Вот. Соответственно, претензии всё же не к четырём евангелистам и даже не к последовавшему за ними апостолу Павлу, а, наверное, всё-таки к тем людям, которые олицетворяют собой православную церковь сейчас, в современной России. К Святейшему патриарху, к правящим архиереям, к попам благочинным, о которых ты говоришь, несчастным, которых из Орехово-Зуева перевели.

— Из Павлова Посада.

— В Жуковский из Павлова Посада. Наверное, всё же в этом. И, наверное, у людей претензии ровно такие, как у тебя, к Святейшему патриарху, когда ты говоришь про ФСО. Люди смотрят на эти мерседесы. Сейчас, правда, с мерседесов, как в администрации определили пересадить на «дженезисы». Всех пересадили на «дженезисы», корейские машины.

— Про мерседесы и «дженезисы» я не говорил, не знаю. Может быть, это и нормально.

— А нормально?

— Может быть, да. А почему нужно на велосипеде?

— А я не знаю. Ты говоришь: «Я хочу быть ближе к патриарху». Тебе какая модель патриарха ближе — патриарха Кирилла, окружённого фээсошниками и ездящего с мигалками по перекрытой трассе, или сербского патриарха Павла, который, отвечая на вопрос: «Владыка, почему вы не ездите на машине?» говорил: «Пока последний мой прихожанин не будет ездить на машине, я буду ездить в трамвае» и ездил по Белграду в трамвае. Тебе какая модель ближе?

— Тачки — это атрибут какой-то внешний. Меня же это не отторгает от церкви. Ты с этого ведь начал — что у них претензии к церкви, у меня вопросы есть к патриарху и есть одобрение, есть согласие.

— Я тебя спросил не про нашего патриарха. Я тебя спросил, какой из них тебе ближе. Лично тебе.

— Не знаю. Нет ответа.

— Ну как это «не знаю»? Ты умный мальчик. Делаешь видеоконтент.

— Делаешь вид, что умный. Вот ты можешь ответить, какой тебе ближе?

— Конечно. Патриарх Павел мне ближе по модели поведения, но по… Да нет, он мне и по риторике ближе. Я вот хотел сейчас сказать, что патриарх Павел был человеком, который оправдывал войну, сербско-хорватскую войну, и так далее и был, естественно, на стороне сербов. А на какой, можно подумать, стороне он должен был быть? Но он как раз был горячим, поэтому и оправдывал, а патриарх Кирилл просто тёплый.

— По части проповедей мне очень понравилось в пандемию про Марию Египетскую и прочее. «Сколько лет я вас звал в храмы, а теперь воздержитесь от посещения». Меня это тронуло. Думаю, это здорово и достойно. То есть способен на такие проповеди. Если мы говорим о машинах, повторюсь, не принципиально.

— Всё равно, пусть ездят на своём мерседесе, пусть ради этого перекрывают трассы.

— Я не думаю, что это какая-то особая проблема.

— Ты думаешь, что народ не беспокоит?

— Меня беспокоит, что народ не беспокоит в принципе Христос.

— Ты считаешь, что человек, который ездит по перекрытому шоссе, может представлять веру, основатель которой говорил, что «богатый не пройдёт сквозь игольное ушко»?

— Да.

— Каким образом?

— Христос, помнишь, заходил однажды в некое помещение. То ли в синагогу, то ли куда-то. Тоже не подпускали к нему. Раз один из фрагментов Евангелия выдаёт, что его ученики — нормальные люди, не фээсошники, просто люди неравнодушные, близкие, не давали подойти. В принципе, эта модель существует, такого определённого ограничения. Почему нет? В этом смысле подражание Христу — оно может быть выражено и в машинах, и в перекрытии трасс. Является ли это чем-то…

— Обычно вот как раз церковные лицемеры так говорят. Вот Христу же помните, как ноги мыли, чем, когда ему ноги мыли маслом и какой-то из учеников сказал: «Как же так, Господь, маслом…»

— Волосы только, да.

— Да. А он сказал: «Я-то, может, последний раз с вами».

— Кстати, вот ты сейчас сказал «ноги». По матчасти. Просто знайте, дорогие зрители, что Антон, судя и говоря о церкви и о христианстве… Вы с Бояковым обсуждали «прилепится жена к мужу» и на этом фоне обсуждали дискриминацию женщин в церкви. А там «прилепится к жене муж, человек», понимаешь.

Также по теме

«Я — за иерархию»: Бояков — о значении традиционных ценностей, театре и деле Серебренникова

Современная культура и информационная среда развивается как грибница — она не даёт проявляться глубине или вертикали. Такое мнение в...

— Муж. Да. Ну так это Бояков говорил. Я же тут ни при чём.

— Ты это поддержал и развивал. Я это помню. И, такой, думаю: «Блин…»

— Нет. У меня вообще всё очень плохо с матчастью. Я, во-первых, пожилой человек, я ничего не помню.

— Так, может, с церковью также. Твоё преподавание в одном из вузов, связанных с церковью, ещё не говорит, что ты очень уж понимаешь.

— Я вообще ничего не понимаю. Я задаю вопросы. Ты же понимаешь. Это вы претендуете. Я-то работаю на RT. Я не работаю на «СПАСе», не веду православные блоги.

— Нет. Ты очень много на что претендуешь, я могу нашу переписку зачитывать.

— Нет, не надо зачитывать нашу переписку, она всё-таки личная в некотором смысле. А во-вторых, это переписка, которая была сколько-то лет назад. А то зрители подумают, что эта переписка была сегодня, когда тебя звали в гости. Нет же. Эта переписка была много лет назад.

— Года полтора назад она была.

— За эти годы что-то… Ну наверное, я не помню. За это время что-то изменилось, это во-первых. Во-вторых, ещё раз повторяю, я ни на что не претендую. Я задаю вопросы. У меня есть какое-то своё мнение. Оно совершенно не означает, что оно справедливо. Кроме всего прочего, у меня, наверное, есть какие-то личные претензии к вашей корпорации. Не знаю, к вашей корпорации или к корпорации не вашей. Ты же не являешься её частью, корпорации. Или являешься?

— Вслед за владыкой Тихоном я уже могу, наверное, себе позволить сказать про формулировку «корпорация». Это просто как РПЦ. Мне это не нравится, но я понимаю, о чём речь, и могу это употребить в речи, да. Но, конечно, я говорю в первую очередь о духовном организме, о теле Христовом и прочее, прочее. Вот об этом. И я это очень много вижу на приходах, в общении со священниками. Этого так много и настолько больше, чем каких-то высказываний, о которых ты говорил, — Смирнова, царствие ему небесное, или ещё каких-то спорных, владыки Иллариона, — что мне кажется, что вы вообще не на то смотрите. В нашей программе мы обо всём говорим и об этом тоже, об этих высказываниях.

— А на что надо смотреть-то? Вот ты говоришь: «Вы неправильно смотрите». Вы смотрите, люди смотрят на то, что им показывают. Христос тоже ваш говорил, что какие-то просите вещи, которые люди могут ассоциировать с собой, со своей жизнью.

— Уже не рискуешь цитировать, да? И правильно делаешь. Христос говорил о том, что «слушайте, но не поступайте по их делам». Правильно?

— Христос много чего говорил, и Христос много чего делал.

— Нет, ну вот если ты с чем-то не согласен или знаешь, что он лицемер, слушай, но не поступай по-его.

— А зачем слушать-то?

— Затем, что вещи-то он говорит чаще правильные, хорошие, добрые, меняющие людей. Евангелие же меняет по-настоящему. Вот я на себе это опробовал, испытал. Я понял, что воздержание, допустим, от секса вне брака — это очень крутая вещь и полезная для…

— То есть ты сексом не занимаешься?

— Я сексом не занимаюсь.

— Почему?

— Уже какое-то время.

— Какое?

— Ну какое-то. Летоисчисляется, думаю, годами, может быть.

— Господи, бедный мальчик. И как тебе?

— Нормально.

— Нормально?

— Да.

— Нет спермотоксикоза?

— Смотри. Тут ситуация в чём? Я как раз, занимаясь сексом, понимал и чувствовал, что я как-то подворовываю у чего-то настоящего, что может быть у человека. И я понимаю, что брак — это оно и есть. И это просто ответственность за человека, а не такое пользовательское отношение, потребительское. Поэтому физиологические вещи есть. Любому молодому парню это понятно и прочее. Но я понимаю, что я хуже себя чувствую, когда я просто веду такой образ жизни.

— Может, у тебя просто какие-то психологические проблемы?

— Возможно. Я допускаю это.

— Ты не пробовал просто пойти не в церковь, а к психологу?

— Да всякого хватало у меня в жизни.

— Ну?..

— Ну что? Всё в порядке, всё нормально. А психологические проблемы с чем связаны?

— А я не знаю. Я ещё раз говорю. Я же ничего не утверждаю.

— Ну ты это в ответ на что — как я подхожу к женщине, к браку, к сексу?

— «Я понял, что я краду что-то у кого-то…» — ну вот это вот всё.

— Я просто по себе чувствую, что это как-то… Есть же вероятность… Что случилось?

— Ужасно, костюмы из ЦУМа пахнут как собаки.

— Да? Есть же вероятность, что девушка забеременеет, если ты с ней спишь? При всех… Ну есть.

— Не знаю. Пользуйся презервативом.

— И с презервативом есть вероятность.

— Какая, прости, пожалуйста? Ну какая? Порвётся презерватив?

— Порвётся. Ещё чего-нибудь.

— А что «ещё чего-нибудь»?

— Ну порвётся. Тебе недостаточно? Ну просто вот есть же… Стоп. Ну есть эта вероятность? Слетит, порвётся.

— Она очень незначительная.

— Но она есть.

— И что дальше?

— Вот беременеет она. Я хочу этого или нет? Ну честно. Чем эта логика тебе?.. Мне кажется, что это очень трезвый и ответственный подход просто. Вот беременеет конкретно вот эта девушка. Ты как на это отреагируешь?

• © RT

— Это как Господь тебе пошлёт уж. А вот беременеет эта конкретная девушка. Ты задаешь абсолютно пользовательский вопрос: «Я хочу этого или нет?» Ты не отдаёшься, так сказать, в руки Господа.

— Если она беременеет, и я не хочу…

— Если гондон порвался, это значит, кому-то нужно, как звёзды, зажигающиеся в небе.

— Ну если ты к этому ведёшь, если ты провоцируешь к тому, чтобы он порвался.

— Нет. Это не ты провоцируешь.

— А считаю, что нет, если уж это случилось, просто неси ответственность.

— Ну так неси.

— Если ты грешишь, будь готов к тому, что дальше сложится то, что тебе не очень нравится.

— То есть ты считаешь, что это грех ужасный, да?

— Что именно?

— Господи. Операторы с перепуга падают после такого разговора.

— Что грех? Что грех?

— Что гондон порвался и девушка забеременела.

— Грех — спать вне брака.

— Грех — спать вне брака.

— Да. Ну конечно. Ну а как, Антон?

— Я вообще не знаю. Я старый, пожилой человек. Я спал и так, и сяк. Теперь я сплю с собаками, и тоже мне кажется, это зоофилия.

— Да. Это, конечно, так. Я это на себе почувствовал. Я это не пропагандирую, не говорю, что это так уж необходимо. Если человек не чувствует, что есть какая-то в этом проблема, то пусть делает что хочет.

— Пусть делает что хочет — или всё-таки мы осуждаем это? Ты осуждаешь?

— Пусть делает что хочет вслед за апостолом Павлом.

— Ты осуждаешь других людей?

— «Всё позволительно, но не всё полезно», — сказал апостол Павел, то есть делать можно всё, что хочешь. Я стараюсь не осуждать других людей, но, разумеется, осуждаю, как и тебя за то, что тогда не пришёл на «СПАС» к нам, я осудил.

— Осудил?

— Да.

— Пожалуйста, это самое. Прости меня, пожалуйста, что я не пришёл на телеканал «СПАС».

— С Благовещением, кстати.

— Да. «Благословенна Ты в женах».

— Ты постишься?

— Я?

— Да.

— С какого перепугу?

— Ты же православный.

— Я?

— Да. Ты мне писал так в Facebook.

— Я не пощусь. Я и так много мучаюсь, чтобы ещё поститься. Ты же тоже вот не постишься и лицемерно, лживо хихикаешь и жрёшь шоколадки.

— Это как «жена прилепится к мужу» у тебя. Ты разберись в матчасти.

— Половину молочной шоколадки.

— Четверть.

— Мне сейчас говорят, половину. Он сожрал половину молочной шоколадки.

— Что ты врёшь? Кто там? Владимир?

— Владимир, да.

— Мы разберёмся с вами после эфира, ребят. Какую половину? Вообще, неважно, сколько я съел. Мог всю, мог две, мог три.

— Можно не поститься?

— Иоанна Златоуста можно почитать.

— Иоанна Златоуста — это сейчас будет проповедь на Пасху.

— Да.

— Постившиеся и не постившиеся.

— Да. Ребята, разберитесь в том, что действительно важно в пост. Разумеется, и от еды хорошо бы воздерживаться.

— Навсегда.

— И я это делаю, но приехал к вам на эфир голодный.

— Странник. Путник ты. Ну покормили бы тебя. Сказал бы.

— Чем бы меня покормили? Мне сказали просто, ничего нет. Сушечки нет, печеньки нет, блин.

— Господи, какие мрази. Жадные твари.

— Вот он — RT. А на что тратятся деньги?

— На что? У нас восемь каналов.

— На «СПАСе», кстати, есть сушечки.

— Ну правильно, потому что у вас один канал — а бюджет всей РПЦ. А у нас восемь каналов: на всю Латинскую Америку, на Германию, на Францию, на Великобританию и Соединённые Штаты.

— Бюджет РПЦ сравниваешь с бюджетом RT?

— Я не знаю, какой бюджет у РПЦ.

— Я тоже не знаю.

— Я думаю, что больше, чем всё-таки RT.

— Думаешь?

— Я уверен в этом, потому что я знаю бюджет RT, он опубликован. И понимаю, какое количество всего находится в управлении Русской православной церкви, и уверен, что бюджет РПЦ больше, конечно. Даже больше, чем у Первого канала.

— Много кто ещё в чём уверен по поводу тебя и твоей искренности, в RT работая.

— Ну да. Это мне плевать. Я же ещё раз говорю, если мне принесут бумажки и скажут: «Вот посмотри бюджет», я поверю в эти бумажки. Ты же говоришь: «Я не знаю бюджет». Я тоже не знаю, но уверен, что это так. Если меня переубедят, я переубежусь, я вообще обманываться рад.

— Придёшь к нам на канал, кстати?

— На какой?

— На YouTube-канал.

— На YouTube-канал — да.

— Приходи.

— Подписывайтесь на канал «Серафим», пожалуйста, золотые крыла. Скажи, пожалуйста, всё-таки как ты видишь своё будущее в ближайшие десять лет?

— Во вторник меня, возможно, заберут в армию.

— Нет.

— Меня вообще как человека это сломает.

— Господь управит.

— Ты служил? Я почему спрашиваю. Меняет это человека?

— Нет. Я учился в институте.

— В литинституте, да? Может, это меня поменяет так, что… Что рассуждать. Как бы я хотел…

— А ты бы не хотел служить в армии?

— Это одна из претензий к Путину, если угодно. Вот почему…

— Почему не к Ельцину? Почему не к Горбачёву? При всех забирали в армию.

— Пускай. Вот претензия к государству. Вот почему меня необходимо забирать? Учусь, работаю, налоги плачу. Почему меня необходимо вырывать из этой среды и куда-то бросать?

— Ну кто-то же должен служить в армии.

— Проф. армия не вариант? Контракт и прочее?

— Нет. Потому что это дорого и бессмысленно. Почему в Израиле все должны служить, а ты не должен? Годик отдать родине. Сколько ты в себе нового откроешь.

— Как Лёша Навальный в тюрьме, да?

— Я не знаю. Я, кстати… Понимаешь, в чём проблема? Разница между тобой и Алексеем в том, что Алексей — лицемерное чмо, а ты искренне веришь в Бога. Собственно, это, знаешь, как Шаламов писал, что в тюрьме не ломались только священники? Алексей Анатольевич — взрослый человек, умеющий считать деньги людей.

— Ну это что-то как про бюджет РПЦ. Правильно, вот просто на твоих ощущениях.

— Да я сейчас тоже, я тоже как Алексей Анатольевич, я тоже лицемерное чмо. А ты как бы искренний, молодой, так сказать, пылающий Серафим шестикрылый. Так что, может, тебе и служба в армии пойдёт на пользу. Но нет, ты не хочешь.

— Не хочу, но тем не менее, если заберут, пойду. Не ищу каких-то уловок.

— Не ищешь? Не косишь? Не пытаешься занести $5 тыс.?

— Нет.

— Почему?

— Наверное, говорить опять же о каком-то правильном и добром, конструктивном, созидательном поведении — это тоже скучно бывает. Действительно кажется, что это лжесвидетельство и фальшь — получить военник, когда ты не служил, или будет написано не то, что соответствует действительности. Какой-нибудь обнаружат диагноз, которого у тебя нет. Ну кажется каким-то это, на мой взгляд… Если я говорю открыто о Христе и со «СПАСа», и с YouTube-канала и в общем пытаюсь как-то свою жизнь выстраивать по этому поводу, воздерживаюсь, как мы уже выяснили, то что делать-то с армией?

— Дрочишь хоть?

— Стараюсь воздерживаться от этого.

— Нет-нет да и да.

— Нет-нет да и нет. Всё в порядке. Это тоже грех, кстати.

— Да. Ужас.

— Да. Как и мужеложство. В том же, через запятую это грех у апостола Павла.

— Я это самое. У меня к апостолу Павлу нет никаких вопросов.

— Почему?

— Потому что я ему их никогда не задавал.

— У тебя нет ощущения? Он говорит: «Не обманывайтесь». Антон, не обманывайтесь.

— Да у меня нет ощущения вообще никакого по этому поводу. Я, в отличие от тебя, прожил много периодов ухода и возврата и совершенно смирился со всем этим процессом ухода и возврата. И я перестал себя мучить. В конце концов жизнь сама тебя управит так, что тебе не нужно будет заниматься ни сексом, ни дрочить — ничего. Замечательно будешь себя чувствовать.

— Я и сейчас замечательно и свободно.

— Сейчас ещё нет. Ты поймёшь. Ты доживи до моих лет — поймёшь, как…

— Вот ты как Алексей Анатольевич. Несвободно, нет.

— Я ужасно. Нет-нет-нет. Я же тебе говорю. Я лицемерная, циничная обезьяна.

— Да. Я себя свободно и хорошо чувствую в церкви.

— Ну и замечательно. Я же не против. Но у меня как у лицемерной циничной обезьяны нет никаких вопросов к апостолу Павлу. Апостол Павел пусть себе вопросы задаёт и себе на эти вопросы отвечает, как он, так сказать, мзду у простых людей, убивая их и пытая, забирал. Вот пусть апостол Павел про это лучше несёт ответственность перед Господом.

— Он же покаялся.

— Так и все покаялись. И я тоже покаялся.

— Покаешься, да?

— Ну откуда ты знаешь, как он покаялся? Ты же говоришь: «Там это сказано, то — тут сказано». Я говорю, что у меня нет по этому поводу никаких… Я просто, как социальный человек, не…

— К Богу есть вопросы?

— Нет.

— Он говорит: «Не ложись с мужчиной как с женщиной, ибо это мерзко перед Богом».

— Бог такого не говорит.

— Говорит пророк. «Ибо это мерзко перед Богом».

— Говорит пророк.

— Ну это относится к Богу или это тоже можно относить?..

— Я не знаю, к кому это относится.

— «Всё писание богодухновенно», нам же говорят, нет?

— Ну как бы я ещё раз говорю. Где-то Христос…

— Я с тобой это обсуждаю, потому что ты говорил, что ты православный. Только поэтому.

— Где-то Христос что-то такое говорит?

— Христос не говорит и о наркотиках, и много о чём ещё не говорит.

— Вот, всё, что Христос не запрещает, — значит, всё Христос разрешает.

— Так апостол Павел сказал то же самое: «Всё мне позволительно, но не всё полезно». Что не полезно, он рассказал.

— Ну так отлично. У вас есть какие-то близкие отношения с апостолом Павлом. У меня нет с апостолом Павлом никаких отношений. И я, в общем, научился как-то на это всё не обращать внимания. Я не являюсь православным блогером. Я не хожу на исповеди, не подставляю своим, так сказать, непристойным поведением и открытой сексуальной ориентацией никаких священников, чтобы никому не прилетело от церковного начальства, которое, безусловно, гораздо лучше всё знает про Христа и апостола Павла, чем такие ничтожные создания, как я. Я с этим смирился, никаких по этому поводу мучений давно не испытываю. Вообще. Я считаю, что всё-таки должны испытывать люди мучения, у которых вместо пачки писем от невинно мучимых и голодающих сограждан стоят правительственные телефоны на столе. Я думаю, что вот эти люди должны мучиться, а не я.

— Нет. Это степень разная.

— Ещё раз говорю. У меня нет претензий к людям, у которых стоят правительственные телефоны. Я бы тоже не отказался от правительственного телефона. У меня его просто нет, я не заслужил. А они заслужили. Поэтому они люди заслуженные и имеют право про апостола Павла рассуждать, и про душу мою, и про грехи, поэтому я стараюсь…

— А про телефоны это точно, да?

— А что точно?

— Ты, может, сейчас разрушишь мой…

— В смысле?

— Я не знаю про правительственные телефоны.

— Ну ты что, не был в кабинете ни у одного председателя отдела, что ли? Ни у одного какого-нибудь председателя Отдела внешних церковных связей не был в кабинете?

— Я не видел телефонов.

— Нет? Можешь посмотреть любое видео оттуда, из этого кабинета. Ты всё увидишь. Там будет АТС-1 стоять, АТС-2.

— Конечно, очень странные рассуждения. «Верный в малом…» Блин, я такой, как… Короче. Не делай ни то ни другое, правильно?

— Да я ещё раз говорю. Я же не спорю. Я честно признаюсь: я лицемерный педераст старый. То есть я как бы не претендую на то, чтобы быть вашим проповедником, вашим пастырем, я не иду в церковь, я не говорю: «Посмотрите на меня, как я делаю. Я не грешу. Я не ем шоколадку. Рыбные котлетки ем только в Вербное воскресенье». Ничего подобного я не делаю.

— Сегодня тоже рыбные можно котлеточки, кстати.

— Ну конечно, сегодня же Благовещение. Вот. Так ты не ответил. Тебя не забрали в армию, и никто тебя не заберёт в армию, ты верно служишь кровавому режиму на своём «СПАСе». Ты там нужнее. Тебе даже дадут там капитаньи погоны, наверное.

— Пока не идёт к этому.

— Ну дадут, дадут. Ты просил, кстати? Вот ходил к Борису, например, и говорил: «Борь, помоги»?

— Да нет, конечно.

— Почему?

— Да что это такое вообще — «помоги»?

— Почему? Никто бы тебя не это самое, не заставил подложно делать какой-то диагноз. Может, позвонили бы просто какому-нибудь главкому — и всё.

— Нет. Хрень это какая-то.

— Хрень?

— Да. Обращаться за помощью, чтобы я не служил, — я не знаю. Есть же просто, как сказать, есть музыкальные войска, например, какие-то. Военный оркестр, что-то такое.

— А ты умеешь в оркестре?

— Да. Умею.

— А что ты умеешь?

— Фортепиано, я пою.

— Там нет фортепиано.

— Хочешь, спою?

— Давай.

— Ну я музыкант. «О море, море, преданным скалам ты ненадолго подаришь прибой». Баритоны нужны в хоре?

— У тебя музыкальные способности как у Эмина Агаларова. Он тоже любит эту песню Муслима Магомедовича.

— Да, я знаю. Он поёт её очень средненько.

— Тем не менее. Десять лет ближайшие.

— Надеюсь, что буду всё интереснее, всё увлекательнее находить язык для разговора…

— В монастырь не хотел уйти?

— Да всякие мысли были, но таких навязчивых и сколько-нибудь точных, определённых не было до сих пор. Опять же мне дорого то положение, в котором я нахожусь, мирское. Пока меня это устраивает.

Хочется просто ухмылку и скепсис в отношении церкви — и как института в том числе — немножечко поменять на что-то более вдумчивое и посмотреть всё-таки в суть вещей.

Есть проблемы? Их очень много, кто спорит, но из-за этого оставлять церковь, не приходить в неё, не искать истины, которая там есть, и жизни полная чаша, которая там предлагается, — это мне кажется очень-очень грустным явлением. Поэтому, может быть, кто-то и через наш YouTube-канал… И, кстати, уже мне пишут люди. Протестант перешёл в православие. Пишет: «Спасибо. Благодарю вашу программу». Или пишет атеист, что он поменял отношение к церкви. Я тебе уже об этом рассказывал сегодня? Короче, много фидбэка всякого, который комплементарный в отношении нашей работы и церкви, которая представлена в нашей программе и в моём лице, и в лице наших спикеров. Мы у Улицкой тебя обсуждали, кстати, твою фразу про меня и то, что церковь идёт якобы куда-то не туда после… значит, «30 лет церковь идёт не туда», — вот ты так сказал.

— Это тоже всё моё лицемерие, конечно.

— Я не знаю. Мне кажется, строго ты к себе.

— Ой, господи. Серафим Сашлиев был у нас сегодня в эфире. 21:18. Мы прощаемся с вами. Встретимся завтра в 20:00 опять в прямом эфире.